— Поспи, Джон, ты устал.
Джон откинулся на стуле, но не уснул. Он твердо знал, что у этой девочки, его жены, есть выдержка. Она умела молчать, когда ей было больно. Наблюдая за ней, он видел: она поняла, что находится в опасности, и теперь — так ему казалось — выжидала. Энн всегда знала, чего хочет. Ей присуща была настойчивость, не усложненная, как у Флер, современными веяниями; и решимость у нее была. Юные годы на родине, в Южной Каролине, она прожила просто и самостоятельно; и, не в пример большинству американских девушек, не слишком весело. Ее больно поразило, что не она была его первой любовью и что его первая любовь до сих пор его любит: это он знал. Она с самого начала не скрыла, что тревожится, но теперь, по-видимому, заняла выжидательную позицию. И еще Джон не мог не знать, что, несмотря на два года брака, она и теперь сильно в него влюблена. Он слышал, что девушки-американки редко знают человека, за которого выходят замуж, но порой ему казалось, что Энн знает его лучше, чем он сам. Если так, что она знает? Что он такое? Он хочет с пользой прожить свою жизнь; он хочет быть честным и добрым. Но, может, он все только хочет? Может, он обманщик? Не то, чем она его считает? Мысли были душные и тяжелые, как воздух в комнате. Что толку думать! Лучше и правда поспать! Он проснулся со словами:
— Алло! Я храпел?
— Нет, но вздрагивал во сне, как собака.
Джон встал и подошел к окну.
— Мне что-то снилось. Хороший вечер. Лучшее время года — сентябрь, если погода ясная.
— Да, я люблю осень. Твоя мама скоро приедет?
— Не раньше, чем мы устроимся. Она, по-моему, считает, что нам без нее лучше.
— Маме всегда, наверно, кажется, что она de trop, когда на самом деле этого нет.
— Лучше так, чем наоборот.
— Да. Не знаю, смогла бы я тоже так?
Джон обернулся. Она сидела в постели, смотрела прямо перед собой, хмурилась. Он подошел и поцеловал ее.
— Не раскрывайся, родная! — и натянул одеяло.
Она откинулась на подушку, смотрела на него — и опять он спросил себя, что она видит...
На следующий день Джун встретила его словами:
— Так Флер была здесь вчера и подвезла тебя? Я ей сегодня сказала свое мнение на этот счет.
— Какое же мнение? — спросил Джон.
— Что нельзя начинать все снова-здорова. Она избалована, ей нельзя доверять.
Он сердито повел глазами.
— Оставь, пожалуйста, Флер в покое.
— Я всегда всех оставляю в покое, — сказала Джун, — но я у себя дома и должна была сказать, что думаю.
— Тогда мне лучше прекратить сеансы.
— Нет, Джон, не глупи. Сеансов прекращать нельзя ни тебе, ни ей. Харолд вконец расстроится.
— А не его, Харолда!
Джун взяла его за отворот пиджака.
— Я совсем не то хотела сказать. Портреты получатся изумительные. Я только хотела сказать, что вам не надо здесь встречаться.
— Ты сказала это Флер?
— Да.
Джон рассмеялся, и смех его прозвучал жестко.
— Мы не дети, Джун.
— Ты Энн сказал?
— Нет.
— Вот видишь!
— Что?
Лицо у него стало упрямое и злое.
— Ты очень похож на своего отца и деда, Джон, — они терпеть не могли, когда им что-нибудь говорили.
— А ты?
— Если нужно, отчего же.
— Так вот, прошу тебя, не вмешивайся.
Щеки Джун залились румянцем, из глаз брызнули слезы; она смигнула их, встряхнулась и холодно сказала:
— Я никогда не вмешиваюсь.
— Правда?
Она еще гуще порозовела и вдруг погладила его по рукаву. Это тронуло Джона, он улыбнулся.
Весь сеанс он был не спокоен, а рафаэлит писал, и Джун входила и выходила, и лицо ее то хмурилось, то тосковало. Он думал, как поступить, если Флер опять за ним заедет. Но Флер не заехала, и он отправился домой один. Следующий день был воскресенье, и он не приезжал в город; но в понедельник, выходя от Джун после сеанса, он увидел, что автомобиль Флер стоит у подъезда.
— Сегодня я уж тебе покажу мой дом. Вероятно, Джун с тобой говорила, но я раскаявшаяся грешница, Джон. Полезай! — И Джон полез.
День был серый, ни освещение, ни обстановка не располагали к проявлению чувств, и «раскаявшаяся грешница» играла свою роль превосходно. Ни одно слово не выходило за пределы дружеской беседы. Она болтала об Америке, ее языке, ее книгах. Джон утверждал, что Америка неумеренна в своих ограничениях и в своем бунте против ограничений.
— Одним словом, — сказала Флер, — Америка молода.
— Да; но, насколько я понимаю, она с каждым днем молодеет.
— Мне Америка понравилась.
— О, мне так очень понравилась. А как выгодно я там продал мой фруктовый сад!
— Странно, что ты вернулся, Джон. Ведь ты такой... старомодный.
— В чем?
— Ну хотя бы в вопросах пола — я, хоть убей, не смогла бы обсуждать их с тобой.
— Ас другими можешь?
— О, почти со всеми. Ну, что ты хмуришься? Тебе нелегко пришлось бы в Лондоне или, скажем, в Нью-Йорке.
— Ненавижу, когда без нужды болтают на эти темы, — сердито сказал Джон. — Только французы понимают то, что связано с полом. Нельзя говорить об этом так, как говорят здесь или в Америке; это слишком реальный фактор.
Флер украдкой на него взглянула.
— Так оставим эту скользкую тему. Я даже не знаю, смогла ли бы я говорить с тобой об искусстве.
— Ты видала статую Сент-Годенса в Вашингтоне?
— Да, но это для нас обеих.
— Ах так? — проворчал Джон. — Чего же нужно людям?
— Ты знаешь так же хорошо, как и я.
— То есть — чтобы было непонятно?
— Если хочешь! Главное, что искусство теперь только тема для разговора; а о том, что каждому с первого взгляда понятно, не стоит и говорить — значит, это не искусство.
— По-моему, это глупо.
— Возможно. Но так забавнее.
— Раз ты сама это сознаешь, что же тут для тебя забавного?
— Опять скользкая тема! Попробуем еще! Пари держу, что тебе не по вкусу последние дамские моды.
— Почему? Вполне рациональная мода.
— Ого! Неужели на чем-то сошлись?
— Конечно, вы все были бы лучше без шляп. Голову мыть вам ведь теперь несложно.
— О, не отнимай у нас шляпы. Джон! Что останется от нашего стоицизма? Если бы нам не нужно было искать шляп, которые нам к лицу, жить стало бы слишком легко.
