Наша веселая компания уже погружалась в пучину Атлантики. Сомова, казалось, это нисколько не смущало.
— Отпусти меня, — просила я, продолжая бороться с волной руками, которыми не могла оттолкнуть темпераментного Сомова. Он еще сильнее прижался ко мне, напрягся, дернулся и я почувствовала, как внутри меня заработал мощный насос, заливающий в меня горячую струю. Нас снова накрыло волной, и в этот момент я уперлась ему в грудь, сумев вытолкнуть из себя его раздувшееся пульсирующее естество.
Я вышла на берег, боковым зрением чувствуя, как Майк отводит глаза в сторону. А может, просто его косящий глаз производил на меня такое впечатление. Не знаю. От моей упругой походки не осталось и следа, ноги дрожали от напряжения и слабо, неуверенно ступали по песку.
Ко мне подошла та самая Ольга, на глазах у которой зарождался наш роман с Северцевым, самая старшая из нас, трех стюардесс в экипаже, и к тому же самая мудрая и самая опытная. Самым выдающимся недостатком была ее зависть, которую она умело маскировала, но которая в конечном итоге змеей выползала из ее ушей, ноздрей и из всяческих других отверстий. Говорят, что «ревность переживает из-за своего добра, зависть из-за чужого». К своему добру Ольга тоже относилась очень трепетно.
— Послушай, Григорьева, ты не боишься простудиться, делая такие заплывы? — спросила она полушутливо, полусерьезно, одним словом двусмысленно.
Я уловила скрытый сарказм в ее словах, а наутро забилась в кашле. Сглазила меня Ольга. Хотя я в это и не верила никогда. Все очень просто объяснялось, мой хронический бронхит возник на почве переутомления. Я все лето работала почти без выходных.
Да, если бы мой любящий папочка в свое время не отправил меня, шестилетнюю дочь, в няньки в подмосковный город к своей бедной сестре, родившей мальчика от такого же бедного мужа, моя иммунная система не подвела бы меня так не вовремя. Я, тогда еще ребенок, ненавидела своего крошечного двоюродного братика. Каждое утро я грела ему бутылочки с молоком, кормила, пеленала, только что пеленок не стирала. В мои обязанности входила еще и прогулка. Тетя Валя жила на последнем этаже, в кирпичной пятиэтажке без лифта. Иногда соседи помогали спустить тяжелую коляску, в то время как я несла на руках запеленатого двухмесячного младенца. Если же некому было помочь, то все эти действия осуществлялись мною в два приема.
Немного позже задача облегчилась, я познакомилась с мальчиками и девочками во дворе, и они всячески помогали мне, находя в моих прогулках с братцем нечто вроде развлечения. Мальчишки, к примеру, любили разбегаться с коляской, из которой доносился дикий рев, затем отпускать ее, соревнуясь, кто толкнет дальше.
Как и всякому ребенку, мне хотелось бегать, прыгать, играть с такими же, как и я, детьми, фантазировать и читать сказки. Я ненавидела этого ни в чем не повинного малыша, для которого нужно было просто найти взрослую няню или устроить его в ясли. Папе ничего не стоило бы помочь своей бедной родственнице, заплатив за няню, ведь помогал же он совершенно чужим людям. Но в отношении своих близких у него выработались собственные принципы, понятные только ему одному. Иногда, оставаясь в одиночестве, я бросалась на колени и плакала, сложа руки и глядя вверх, желая увидеть там ангела.
«Мамочка, любимая, прошу тебя, забери меня отсюда поскорее, я не могу так больше жить, я просто умру скоро», — шептала я. Но моя прекрасная мама, внучка дворянина (дед-картежник, правда, немного подпортил корни), прекрасно играющая на фортепьяно и завораживающая своим контральто, беспрекословно слушалась пролетария-папочку, но все же не выдержала и ушла от него к воспитанному в культурных русских традициях доценту. Папа не отдал меня маме, невзирая на ее мольбы и горькие слезы, а я тогда не понимала, что теперь весь его гнет обрушится на меня.
Иногда я надевала белый халат (тетя Валя работала в лаборатории, и у нее всегда висела в гардеробе пара накрахмаленных халатов), брала в руки иголку, смазывала ее спиртом и говорила, удовлетворяя свои садистские наклонности: «Врач пришел, будем делать укол». Ребенок однозначно реагировал на белый халат, заходясь от плача. Тетя Валя с дядей Петей вызывали работников санэпидемстанции, решив, что причиной красных точек на пухленькой попе их дитяти были укусы заведшихся в доме клопов. Я торжествовала!
Теперь между мной и братом дружеские и теплые отношения. Он всегда готов помочь мне в трудную минуту и в ответ на мои слова благодарности говорит: «Ну что ты, Лу, ведь ты когда-то воспитывала меня, я всю жизнь перед тобой в долгу». В такие минуты мне становится стыдно за свои давние проделки.
Единственной отдушиной в те годы были редкие вечера, когда меня отпускали на каток. С четырех лет я занималась фигурным катанием, которое мне приносило самую большую радость.
Я росла послушным ребенком, но однажды холодным зимним вечером своим долгим отсутствием подняла на ноги весь подъезд тетиного дома. Стоял страшный мороз, мои заиндевевшие ноги в коньках не сгибались и походили на тонкие застывшие сосульки, тело лихорадило, о мое лицо можно было зажигать спички. Тетя Валя тогда по-настоящему испугалась, увидев на термометре отметку сорок. Целый месяц я провалялась в больнице, подхватив двустороннее воспаление легких. Когда меня выписали, зима еще отстаивала свои права. Я умышленно сбежала на каток и снова заболела. После этого папа забрал меня домой, а я приобрела хронический бронхит, мучивший меня ежегодно при повышенной влажности. Спустя год с того момента, как я начала свою летную деятельность, мой бронхит с позором сбежал от меня, испугавшись высоты и сухости воздуха. И все-таки он скучал по мне, изредка возвращаясь в мою измученную плоть при влажной погоде.
— Лу, ну прошу тебя, поедем, — просила меня симпатичная Танечка следующим утром. — У нас такие грандиозные планы! Весь остров сможем объехать, все посмотреть.
— Не могу, Танюш. Кажется, температура поднимается, — просипела я. — У меня, вдобавок ко всему, еще и горло заболело. Обидно, конечно, но два дня придется проваляться в постели.
— Бедная Лу, — пропищала Танечка, жалостливо глядя на меня круглыми голубыми глазами.
Они все не уезжали, то один приходил уговаривать, то другой. А мне становилось все хуже и хуже. «Уж скорее бы они уехали», — думала я, устав от их уговоров. Я прикрыла глаза, почти уверенная в том, что взятый в аренду экипажем джип отъехал от гостиницы.
И вдруг кто-то тихо вошел в комнату и присел на краешек моей кровати. Черные глаза Майка встретились с моими светлыми и тут же метнулись в сторону.
— Доброе утро, Луиза. Я принес сильнодействующее лекарство, мне в аптеке посоветовали. Через пятнадцать минут тебе станет легче, и, может быть, тогда ты к нам присоединишься, — сильно кося левым глазом, который к тому же еще и задергался, произнес Майк.
Я улыбнулась, он по-прежнему казался мне смешным. Позже я узнала, что идея купить лекарство принадлежала Майку, только принести его ко мне в номер он отказывался, но на этом настоял Валерка Сомов, надеясь, что уж Майку-то я не откажу.
И действительно, спустя полчаса мы всем экипажем уже мчались по направлению к сталактитовым пещерам. После прогулки по благоухающему разнообразием ароматов ботаническому саду, поражавшему огромным количеством причудливых деревьев и редких растений, мы отправились на дикий пляж. Жаль, что мне нельзя было отведать холодного пива, я изнемогала от жажды. Пришлось выпить водки, вопреки страшной жаре и моей нелюбви к этому зелью. Не пил только Майк. И опять все тот же Майк, в минуту страшной опасности, когда наш джип навис над пропастью, осторожно вылез из-за руля и, рискуя упасть вниз, уперся крепким плечом в переднее колесо, сумев сдвинуть машину на несколько нужных сантиметров. После этого поступка он уже не казался мне таким смешным, как прежде. Говорят, что трагедия — это место, где трусы умирают, а герои погибают. Майк был похож на героя. И мне совсем не хотелось, чтобы он погибал.
