– Почему я вам должен верить, что восемь с половиной пудов найдено? – спросил Британс.
– Да я вас не призываю мне верить. Ваши интерес и выгода: если знаете о золоте, сделать заявление. Не мне, разумеется.
– В чем выгода?
– Укажете местонахождение клада, получите четверть от его стоимости в вознаграждение.
– А если точное место неизвестно?
– Тут уж не знаю.
– Да, это, конечно, наивный вопрос. Ни вы, никто не знает… – Британс вздохнул. – Допустим, у меня есть координаты, по которым можно искать.
– Значит, нужно искать.
– Теперь это сложнее. Теперь я гражданин другой страны.
– Это действительно затрудняет дело.
– Но не исключает моего участия в поисках клада? – Британс посмотрел с надеждой, будто Зимин при желании тотчас мог выписать ему разрешение на поиски золота, спрятанного в далекой таежной глубинке России.
– Думаю, что нет. Была бы охота. В Пихтовом вам даже помогут. И не из корысти – из интереса… Можно спросить?
– Смотря о чем.
– Представьте себе: Тютрюмов летом далекого двадцатого года за полночь узнает о спрятанном в озере золоте от двоих людей…
– Прожогин и Взоров, – назвал фамилии латыш.
– Верно. Секретарь укома Прожогин и белый офицер Взоров. – Зимин кивнул. – Уже через три‑четыре часа после этого они втроем отправляются на становище Сопочная Карга, где Тютрюмов убивает обоих спутников и пропадает с золотом на десять дней. Ваш дед, Раймонд Британс, все это время на виду, никаких контактов со своим командиром иметь не мог. И тем не менее ему каким‑то образом стало известно, где примерно зарыл золото Тютрюмов. Загадка?
– Письмо, – сказал внук заместителя командира Пихтовского чоновского отряда.
– Что письмо? – встрепенулся Зимин.
– В мае тридцать седьмого года деду пришло письмо от Тютрюмова. С новосибирским штемпелем, без обратного адреса. В нем была просьба съездить в Сибирь и забрать то, что спрятано много лет назад.
– Удивительно. Тютрюмов тогда кочевал по тюрьмам и лагерям…
– Вот этого я не знаю. В письме говорится: сам он не может сделать этого, каждый его шаг отслеживается.
От внимания Зимина не ускользнуло, как сказал Британс, – не «в письме говорилось», а в «письме говорится». Существенная деталь. Внук заместителя командира Пихтовского ЧОНа свободно владел русским языком и в настоящем времени мог назвать только реально поныне существующее письмо. Или копию с него.
– Пусть так. Но если Раймонд Британс не знал точного местонахождения тайника, выходит, Тютрюмов писал открытым текстом?
– Нет. Конкретные места он называл описательно. Зашифрованно. Я умолчу, как в письме сказано буквально. Предположим так: «Помнишь место, где мы переезжали Царский водовод и нас вдруг обстреляли, тебе задело пулей щеку? Главное – точка, откуда стреляли». Или: «Помнишь тропу по дороге на Светленькую, где мы около татарского кладбища закопали несколько лошадей? Оттуда – сто метров…» И так далее.
Зимину невольно при этих словах припомнился рассказ пихтовского краеведа Лестнегова о том, как Андрей Британс, сын заместителя командира ЧОНа, незадолго до своей смерти приезжал в Пихтовое, копал где‑то в окрестностях и выкопал три конских скелета; вспомнилось удивление Лестнегова по этому поводу: всего в одном месте раскоп, и сразу – результат.
– Неизвестно, как отнесся ваш дед к письму? – спросил Зимин.
– Он никак не успел отнестись. Ровно через неделю его арестовали. Не из‑за письма.
Зимин хотел было спросить, где сейчас письмо, есть ли еще какие‑то бумаги, касающиеся клада, но воздержался: лишнее сейчас. Задал другой вопрос:
– Лестнегову вы не захотели сказать об этом письме?
– А я до встречи с этим человеком понятия не имел ни о существовании Тютрюмова, ни о письме. И о деде знал только, что он был красным латышским стрелком, служил в РККА и в должности командира дивизии репрессирован. Спросил у сестры отца, и она рассказала все…
Айвар Британс, внук заместителя командира Пихтовского ЧОНа, опять закурил, и молчание длилось, пока сигарета полностью не истлела.
– Все‑таки не укладывается в голове, – сказал Зимин, – что Тютрюмов рискнул обратиться к вашему деду.
– Что не укладывается?
– Высокопоставленный военный, комдив.
– Марта говорит, они были давними друзьями. Тютрюмов еще до революции помог деду бежать из камеры смертников. Вместе они жили за границей и вместе после революции вернулись в Россию.
– Если не секрет, можно поподробнее об этом?
– Это все подробности, которые я знаю. Разве вот еще… Дед за границей жил в Льеже и работал слесарем. А виселица в России ему грозила за участие в экспроприациях в Прибалтике, Петербурге и на Урале.
Ну вот. Британс‑старший тоже до революции принадлежал к большевистским боевым организациям, возможно, участвовал вместе с Тютрюмовым в некоторых эксах.
Собственно, что в этом неожиданного и что из этого следует? Что после совершенного Тютрюмовым преступления – уже против Советской власти, на Сопочной Карге – на Раймонда Британса должно было хотя бы по причине его давней дружбы с Тютрюмовым пасть подозрение? Может, так и было. Оправдался. Сумел доказать свою непричастность. Да и был, скорее всего, непричастен.
Гораздо важнее информация о письме. Не из тюрьмы, не из лагеря же в самом деле посылал его Тютрюмов. М‑м… Кажется, ясно. Когда в Озерном в тридцать шестом году у памятника красному герою командиру полковник Малышев поставил условие Тютрюмову: каждый прожитый день Тютрюмов оплачивает двумястами граммами золота, тот не разбежался раскрывать свои тайники. И Малышев, зная, что никакими способами не выколотить из Тютрюмова золото, счел за лучшее выпустить его на свободу, поглядеть, что предпримет хранитель тайны кладов. Да, так, видимо, и было.
Тютрюмов, конечно же, был не дурак, понимал, с какой целью его отпустили на волю, знал, что действовать самостоятельно – равнозначно копанию себе могилы, собственными руками. Он и должен был обратиться к Британису. Даже не только потому, что за полтора десятка лет, проведенных в заключении, утратил всех друзей, все связи. А потому, что Раймонд Британс, бывший его заместитель по ЧОНу, был единственным человеком, который знал местность в окрестностях Пихтового и которому – другого уж ничего не оставалось – приходилось рискнуть довериться. Почему написал письмо, а не позвонил, не поехал, – тоже ясно. Только бросить конверт в почтовый ящик скрытно от следивших за ним людей полковника Малышева было самым реальным, самым надежным, самым выполнимым делом для Тютрюмова. Как он узнал адрес Британса – видимо, останется загадкой. Да это не суть важно. Важно, что в тридцать седьмом, возможно, и в тридцать восьмом, тридцать девятом годах Тютрюмов находился на воле под неусыпным наблюдением. И что из затеи полковника‑гэбиста ничего путного не вышло. Запись в дневнике, сделанная Малышевым после поездки в Орел осенью сорок первого, в начале войны, тому подтверждение: Тютрюмов был снова взят под стражу, помещен во Владимирскую тюрьму.
