Мир сломался, как всегда, от жадности.
Когда победили фашизм, договорились строить демократию — общество, в котором права всех людей равны. Демократию поставили в зависимость от рынка, объяснили, что это необходимо. Затем на рынке одни люди попали в кабалу к другим. Тогда некоторые усомнились в комбинации глобального рынка и демократии. Глобальный рынок не знает границ, а демократия хороша ограничениями. Демократия есть свод взаимных обязательств внутри полиса: безмерность полиса превращает обязательства в ничто.
Гибрид рынка и демократии был удобен для политиков: иногда использовали законы ограничений, иногда — отсутствие границ рынка. Противоестественное устройство сломалось.
Недовольные рассердились на демократию — отождествили с рынком. Жадность как двигатель истории сохранилась, но жадными стали на кровь. Обиженные считают, что «честная» война лучше бесчестного мира. Другим война нужна, чтобы защитить приобретения.
И тем и другим потребовалось очередное деление мира на черное и белое. Прежние принципы деления (социализм — капитализм, демократия — тоталитаризм) устарели: во всех странах режим однородный. Тогда заговорили о сферах интересов цивилизаций. Новое деление слишком общее, но в его актуальность поверили — все равно ничего другого не осталось, все украли. И граждане втянулись в масштабный конфликт, где их маленькие судьбы не имеют значения. Так за семьдесят лет общими усилиями превратили демократию в режим, напоминающий фашизм. Люди стали вспоминать о фашизме постоянно.
Прошел очередной исторический цикл, описанный Платоном: от демократии — к олигархии, от олигархии — к тирании.
2
Мир во зле лежит; иногда лежит настолько плохо, что взять его ничего не стоит. То, что плохо лежит, берут, получается война.
Шпенглер писал о том, что в лозунге «свобода, равенство, братство» соединены несовместимые понятия (равенство — мечта французов, свобода — потребность англичан, братство — идеал германцев); идеология ХХ века использовала другой метод: дала единый рецепт всем культурам. Говорили, что африканец, араб и русский должны верить в обобщенные понятия «свобода» и «демократия», — этот продукт стал религией, вытеснив веру в Бога или в солидарность трудящихся. И, хотя общей религии у народов быть не могло, поверили в нового идола.
Впрочем, у всякого племени было свое представление о свободе; считалось, что идол многолик. Предполагали, что равновесие меж разными свободами установит «невидимая рука» рынка.
Равновесия нет, и решения, как его добиться, тоже нет. Консилиумы лидеров стран выносить суждение отказались. Мы во власти политического цугцванга: а) целью истории провозглашен единый идеал — демократия и свобода; b) тем самым постулировали, что мир — единое целое, с) как единое целое мир нуждается в общем лечении, d) однако то, что объявлено общим организмом, лечат фрагментарно, опровергая первую посылку; это привело к гибели организма.
От беспомощности лекарством выбрали войну; отменить рынок или отменить демократию не захотел никто.
А химера (существо, соединяющее противоречивые начала) хотела пребывать в своем химерическом состоянии вечно.
3
Представьте таблицу наподобие менделеевской, в которой понятия «власть», «свобода», «человек», «война» приведены в согласование; это и есть философия. Таких таблиц существует несколько, их принято обновлять, заново обдумывая категории.
Систему давно не обновляли. Старой мерой вещей не пользуются — а новой таблицы не делали; последние десятилетия считалось, что правила вредны: провоцируют диктатуру. Вместо общей таблицы ввели домашние философские системы.
«Моя философия» — в демократических странах это распространенное выражение. «Жена ходит на выставки авангарда, а я по субботам играю в футбол — это моя философия». Люди употребляют слово «философия», желая сказать «образ жизни». Стихийные последователи Протагора, мы считаем человека мерой всех вещей, причем не идеального человека, а любую личность, которую декларируем «свободной». Личная свобода скорректирована уголовным правом, размерами желудка; но баланс между общими и личными интересами решен в пользу личной свободы. У такого взгляда есть основания: считают, что только свободная индивидуальность может строить свободный мир. В этом смысле права человека оказались выше прав мира.
И даже когда в условиях войны верховный правитель призывает поставить интересы нации выше интересов отдельного человека — даже в этом случае принцип торжества «частного» над «общим» сохраняется. Дело в том, что понятие «нация» — это не моральный критерий и не философская категория, нация — это точно такой же индивид, просто крупный. Право нации — это точно такое же частное право, просто возведенное в превосходную степень. Это всего лишь более крупное частное право, подавляющее мелкое частное право, — и ничто иное. Даже в фашистском лозунге «Ты — ничто, твой народ — все», даже в этом сугубо антииндивидуалистическом лозунге нет ни на грош общечеловеческой морали, это лишь субъективное правило ограниченного кружка людей, объявленное истиной.
Распространена подмена понятий: общий интерес народа подается как критерий истины, поскольку интерес принадлежит не одному человеку, а многим людям сразу. В этом пункте — принципиальная путаница. Да, действительно, истина — это общий закон, но вот то, что становится общим, не обязательно есть истина. Общим часто выступает дрянь: пропаганда, болезнь, эпидемия, дурной вкус и так далее; от того, что дурное распространилось на всех, это дурное не делается благом.
