Никогда не терявший ни минуты хладнокровный Ёттян крикнул: «Тогда дайте пистолет мне!» — и чуть ли не насильно завладел оружием. Он выскочил на палубу, и через секунду мы услышали сухой револьверный щелчок. А мы в это время, пытаясь предотвратить попадание воды в машинное отделение, уже затыкали полотенцами и тряпками щели в переборке. После этого мы разбили стекло в салоне и все, включая полицейского с сыном и членов экипажа, встали в две цепочки, используя в качестве ведер мотоциклетные шлемы.
Я сказал: «Всем успокоиться! Из-за такой ерунды не тонут! Если нам удастся не допустить повышения уровня воды, то доски разбухнут, и мы не утонем».
Паром двигался предельно медленно, мы вычерпывали воду и нам удавалось компенсировать ее поступление через щели, уровень воды больше не поднимался.
Как я и предсказывал, изрядно высохшие доски стали разбухать и течь прекратилась. Видя это, капитан прибавил оборотов, и тут сзади парома из воды раздались крики. Это был наш менеджер Наримия, который пытался нагнать нас. Я рассердился: «Это что еще за номера?!»
— Я просто хотел доплыть до гостиницы и дать знать, что происходит. А потом увидел, что все в порядке.
— Сволочь! Мы работали, а ты в водичке прохлаждался! — выругал его Кобаяси, но тут мы увидели посиневшие губы Наримия и замолчали.
— Если бы ты проплыл хоть полпути до гостиницы, я бы дал тебе 100 тысяч песо.
— Да, вода ужасно холодная. На поверхности еще ничего, а вот если ноги опустить поглубже, так прямо поясница леденеет.
— Так бы и потонул вместо грузовика! Ты что же, не выполняешь приказы?! — Продолжая дрожать, Наримия с готовностью ответил: «Вас понял».
В первый свой вечер, проведенный в Аргентине, мы устроили грандиозную пьянку.
Кобаяси сказал: «Только ты, начальник, не поддался панике».
— И с ведрами ты здорово придумал. Сразу чувствуется, что ты во время войны рос. Ты нас спас, — сказал наш экспедиционный врач. И я еще раз убедился, что умею руководить людьми. Вообще-то я не думал, что моя решительность спасла жизни людей, но молодой человек по фамилии Ниимура, который приехал поприветствовать нас из Буэнос-Айреса, передал мне, что тот самый полицейский напился на кухне в гостинице и все повторял: «Японец спас меня и моего сына».
Этот Ниимура был человеком довольно безответственным. Отправив в Буэнос-Айрес первую телеграмму о нашем приключении на озере Лаго-Фрия, он, в частности, употребил слово «кораблекрушение». При пересылке в Японию случилась еще одна ошибка. Короче говоря, сообщение многими было истолковано в том смысле, что паром затонул. Нам об этом поведали уже в Буэнос-Айресе.
Мне тогда показалось, что подобная телеграфная путаница вполне отвечает духу нашего приключения. Когда я рассказал остальным об этом, все слегка повеселели.
После случившегося мы совершили трудное путешествие по необъятным Пампасам. Один мотоцикл в дороге сломался, у грузовика, который кое-как дотащился до Буэнос-Айреса, перед самой гостиницей заглох мотор, и никакая сила не могла заставить его сдвинуться с места. А Наримия, подхвативший простуду в студеном озере, бережно довез ее до столицы Аргентины.
Радуга
Я надеялся, что сумею глубоко прочувствовать если не саму смерть моего младшего брата Юдзиро, то хотя бы мучительную неподвижность, на которую обрекла его болезнь. Но я оказался не прав.
Наблюдая за Юдзиро, я понимал, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Хотя мы знаем, что всякий человек обречен на смерть, но постигнуть смерть невозможно. Когда же ты видишь, как человек мучается, у тебя возникает желание избавить его от смерти, тебе кажется, что любые мучения — лучше, чем смерть. Когда ты не один, тебя одолевает стеснительность, ты ощущаешь себя членом команды, и тут уж тебе ничего не остается, кроме как подбадривать больного банальностями.
Когда у Юдзиро обнаружили рак, только я настаивал на том, чтобы сказать ему об этом. Можно сказать, что я изобрел игру, в которую играют по уникальным правилам.
Юдзиро вроде бы почти никогда не просыпался, но на самом деле заснуть по-настоящему он не мог. Это было ужасно, он же называл это «насильственной медитацией». Он не мог заснуть, а поскольку сон и для меня является проблемой, я хорошо понимал его состояние.
Ночь и день поменялись для Юдзиро местами, врачи пытались бороться с этим, но все их усилия были напрасны. Брат повторял, что боится наступления ночи, и я понимал, что он имеет в виду. Те медицинские сестры, которые неотлучно находились при нем, говорили: «Ах, если бы он мог по-настоящему заснуть хотя бы на час!», настолько прерывистым стал его сон. Такая уж это была болезнь.
Когда ты заболеваешь какой-то не совсем обычной болезнью, только ты сам можешь поведать о своих ощущениях. Персонал больницы сочувствовал брату, люди заботились о Юдзиро, как о родном.
Выйдя на минуту из полузабытья, Юдзиро тихо произнес: «Сколько сейчас времени? Уже вечер? Мне не хочется, чтобы наступала ночь. Я уже взрослый, а ночи боюсь. Куда это годится?»
— Да не наговаривай ты на себя! Когда я пришел к тебе вчера вечером, ты крепко спал. Я не хотел тревожить тебя и ушел, — соврал я.
Когда я отправился домой, то подумал, что, чем так мучиться, лучше уж умереть. Брат крепился и терпел но его губы то и дело кривились, будто бы он собирался наслать на кого-то проклятие. Мне казалось, что я бы на его месте не выдержал.
Только один раз, когда Юдзиро вдруг стало чуть получше, я спросил его, как он переносит свою вынужденную неподвижность. Едва улыбнувшись, он произнес: «Ощущения ужасные, я не преувеличиваю. Я ведь привык на боку спать, но удержаться в таком положении никак не получается, тело будто тонет и не желает тебя слушаться. Чем так мучиться, лучше бы у меня руку отрубили. Будто кто-то точит меня изнутри, никакой боли нет, но тело превращается в какую-то труху».
— Ты не преувеличиваешь? — спросил я, хотя ощущения брата прекрасно подтверждали безжалостный диагноз — рак пожирал его тело.
Я попросил врача, чтобы в случае нестерпимых болей он назначил брату для избавления от страданий наркотики, даже если это и сократит ему жизнь. Но ирония судьбы состояла в том, что болезнь уготовила ему не боль, а слабость, а это было еще хуже. Если бы речь шла о боли, я еще мог бы что-нибудь предпринять, но помочь справиться со слабостью я не мог.
Если Юдзиро не пребывал в прострации, я пытался разговорить его. Когда я приходил в больницу, родственники, считая меня подходящим для этого дела человеком, будили брата. Я пытался чуть не силой расшевелить его и заставить разговаривать. Врач сказал, что в таком случае он будет дольше спать ночью. Но брат боялся ночи, и, вконец обессиленный, то и дело клевал носом. Такую западню устроила ему болезнь.
Когда я зашел в палату, я сказал подуставшей медсестре, что она может оставить нас вдвоем. Я сказал Юдзиро: «Ну давай, я побуду здесь, а ты поспи». Я хотел, чтобы он отдохнул. Он кивнул и забылся было сном, но вскоре открыл глаза, и мы продолжили наш бесконечный разговор, который, впрочем, не очень-то походил на диалог.
