позвал он громче.
Ответа не было.
– Проклятие! Куда она подевалась? – проворчал он и крикнул изо всех сил: – Пиера! Да где ты, черт возьми?! Есть ли кто в доме? Пиера! Ринальдо! Оглохли вы, что ли?! Пиера! Ринальдо!!
Ответа не было.
– Чтобы вам гореть в аду! – пробурчал Бенвенуто. – Как провалились все.
С кряхтением поднялся он с кровати и стал одеваться; затем, опираясь на костыль, с трудом спустился на первый этаж своего дома.
Здесь никого не было, но Бенвенуто показалось, что из комнаты его помощника Ринальдо доносятся какие-то звуки. Бенвенуто доковылял до нее и толкнул дверь; она была заперта изнутри.
– Ринальдо! Открывай, негодник! – постучал он в дверь костылем. – Разве ты не слышишь, что я тебя зову?
– Сейчас, хозяин! Сейчас, синьор Бенвенуто! Погодите минуточку! – раздался голос Ринальдо.
– Минуточку! Да я целый час не мог до тебя докричаться, бездельник! – возмутился Бенвенуто и опять начал колотить в дверь.
Она отворилась; из нее вышел Ринальдо, за спиной которого пряталась девушка, лихорадочно завязывающая шнурки на корсаже.
– Святые угодники! – изумленно воскликнул Бенвенуто. – Да это дочь законника, нашего соседа!
– Доброе утро, синьор Бенвенуто! – пискнула девушка и стремглав бросилась к выходу на улицу.
– Встретимся, как договорились! – бросил ей вслед Ринальдо.
– Ну, ты мастер по девушкам! – ухмыльнулся Бенвенуто. – Соблазнить дочь законника, – такую недоступную, такую непорочную, такую гордую, – это надо суметь! Я в твои годы тоже немало девушек перепробовал, но ты, признаться, меня превзошел: думается мне, что ты уже всех девственниц перепортил в нашем квартале и многих – в соседних, не считая тех девиц, которые живут в других частях города. А ведь еще и по замужним дамам прошелся: у скольких мужей с твоей помощью отросли рога! Но смотри, как бы тебе за твои подвиги бока не намяли, или не воткнули нож в спину, или, что еще хуже, не заставили жениться.
– Зачем вы меня звали, хозяин? – прервал его Ринальдо.
– Да я, собственно, не тебя звал, а Пиеру; когда ее не дозвался, тогда уж стал тебе кричать, – сказал Бенвенуто. – Проснулся, – никого нет. А у меня, как на грех, нога разболелась, – та, что была сломана; вот я и хотел, чтобы кто-нибудь из вас помог мне одеться и спуститься вниз. Где Пиера?
– Она ушла на рынок за продуктами. Вас будить не велела; сказала, что вы поздно уснули и вам надо отдохнуть, – Ринальдо лукаво взглянул на хозяина.
– Хорошая она женщина! Заботливая, ласковая, домовитая, – довольно произнес Бенвенуто. – Благодарение Господу, что я нашел себе такую женщину на склоне лет. Надеюсь, что уже не расстанусь с ней, и она закроет мои глаза и обмоет мое тело, когда я умру.
– Вам часто везло с женщинами, синьор, – вставил Ринальдо.
– А ты откуда знаешь, паршивец?
– То есть как – откуда? Разве не я записываю ваши воспоминания?
– Ах, да! У нас, стариков, случаются странные штуки с головой: самые простые вещи не связываются между собой или забываются, – Бенвенуто с досадой постучал себя по лбу. – Ну, коли мы заговорили о моих записках, – продолжал он, – то пойдем работать, мой милый Ринальдо. Утро уже пропущено, а я хотел много продиктовать тебе сегодня.
* * *
В кабинете Бенвенуто уселся в мягкое кресло около письменного стола, а Ринальдо примостился на табурете, приготовив перо и бумагу.
– Ты представить себе не можешь, как неприятно и трудно мне заниматься литературой, – мне, который всю свою жизнь посвятил высокому искусству! – со вздохом сказал Бенвенуто.
– Разве литература – не искусство? – спросил Ринальдо.
– Нет, мой милый Ринальдо, литература – не искусство. К искусству я отношу зодчество, ваяние, живопись, ювелирное и оружейное дело, но не литературу, – отвечал Бенвенуто. – Для занятия настоящим искусством надо много и серьезно учиться, долгие годы постигать секреты мастерства, дабы сделать их орудием своего таланта. Пусть попробует дилетант построить собор Санта-Марии дель Фьоре или изваять Давида, или изобразить «Сотворение мира», или изготовить из металла вещь невиданной красоты! Но царапать пером по бумаге может каждый дурак, едва обучившийся грамоте; я еще согласен отнести к искусству поэзию – здесь все же необходимо мастерство и вдохновение, чтобы написать «Божественную комедию» или сонеты к Лауре, однако путь в прозу открыт для всех желающих, и даже идиот может заняться этим. Послушай, Ринальдо, мой стишок по этому поводу:
Тьма тех, кто книгу настрочит убого,
А тех, кто хорошо напишет, мало.
Строку к строке прилепят, как попало,
Скрепят листы в тетрадку – и готово!
Не могут ни чеканить мысли строго,
Ни воспевать любовь, как петь пристало,
Ни выставлять себя: «Вот я, бывало…»,
Ни в простоте, ни в изощреньи слога.
Ваянье, живопись, – иное дело.
В них низко так искусство не упало,
В них мастерство доныне не пропало,
В них совершенство уцелело!
– Так то, Ринальдо, так то! – проворчал Бенвенуто. – Одно меня утешает: с помощью этих чернильных знаков, которыми ты испещряешь листы, мы с тобой расскажем о секретах моей работы. Может быть, это послужит на пользу тем, кто захочет заняться настоящим искусством. Пиши заголовок: «Трактат о скульптуре». Нет, постой! Лучше начнем с трактата о мастерстве золотых дел. Что ты смотришь на меня? Пиши: «Трактат о мастерстве золотых дел».
– Трактат? – вытаращил глаза Ринальдо. – Но вы не закончили свои воспоминания, хозяин!
– Как же – не закончил? Закончил. Ты думаешь, я совсем выжил из ума? – сказал Бенвенуто.
– Нет, не закончили, хозяин, – упрямо повторил Ринальдо. – Мы остановились с вами на том, как вы уехали из владений герцога Цезарио после его гибели.
– Правильно, – кивнул Бенвенуто. – Это и есть окончание моих записок.
– Но что было дальше? Многие годы прошли с той поры, – не унимался Ринальдо.
– Ничего существенного не произошло со мной в эти годы; я не исполнил ни одной крупной работы, – лицо Бенвенуто помрачнело. – Вначале я скитался по стране и нигде не мог найти постоянных заказчиков. Со мной разъезжал мой мраморный Христос, которого монахи из монастыря Святой Марии отказались взять, потому что я просил у них взамен место на монастырском кладбище: городской Совет принял, видишь ли, закон, запрещающий мне, живому или мертвому, находиться в городе. После длительной переписки с монахами я все-таки отдал им Христа, ничего не получив за него. По крайней мере, я исполнил обещание, данное мною аббату Джеронимо: распятие было повешено на стене бывшей кельи моего духовного отца.
В поисках работы я уехал на чужбину. Там у меня было много
