слабости прибавились заметные боли при ходьбе. Я предпочитала основную часть времени проводить в комнате.
– А это тебе передал Барон, – Лера поставил рядом с кроватью отреставрированный Барбарой с помощью обычных ниток гобелен.
Как оказалось, картина не имела антикварной ценности, или тактичный Хайне специально так сказал, сочувствуя нечастному коту, отныне почетному гостю в его спальне. Этот инцидент стал уже своего рода анекдотом, который раз за разом с хохотом вспоминали во время вечерних посиделок.
Барбара постаралась на славу, правда, слегка изменив в процессе реставрации сюжетную линию: корабль все так же тонул, разве что волны, казалось, стали еще больше (эффект усиливали следы кошачьих когтей). А вот на месте львиной головы красовалась вышитая веточка, создавая иллюзию, что лев просто спрятался в кустах.
– Куда мы едем? – вставая с кровати и аккуратно перекладывая на освободившееся теплое место сонного кота, спросила я.
– Нам нужно продлить на три месяца визу, удалось договориться. Пока… – Лера осекся и стал суетливо расставлять чайные чашки на столике.
– Пока я не умру? – обойдя стол и встав напротив него, спросила я.
– Ну что ты выдумываешь, – Лера обнял меня.
Он явно не ожидал такого прямого вопроса. Все эти дни он, как мне казалось, нарочно уезжал из дома, наверное, боясь этого разговора, занимая себя круглосуточно делами и заботами. Ему так было легче пережить свалившуюся на нас лавину новостей о моем здоровье. Это было его персональное спасение от реальности, которая надвигалась на нас.
– Мне страшно, очень страшно, – заплакала я.
***
Германия, февраль, 2008 год
Валерий все сильнее повышал голос. Онколог что-то ему отвечал, отводя глаза, стараясь не пересекаться со мной взглядом. Я не понимала слов из этого оживленного диалога на немецком, но до меня стал постепенно доходить смысл происходящего. Ощущение трагедии витало в кабинете, накаляло воздух и пропитывало стены паникой и ужасом реальности. Мне хотелось вскочить и бежать, бежать куда глядят глаза, не останавливаясь и не оборачиваясь. Первобытный страх рисовал в моем воображении всех мировых чудовищ. Я следила, как нервно пульсирует вена на шее у Леры и ходят желваки.
Между тем тон диалога перешел в более высокую тональность. В кабинет заглянул еще один врач, развернул какой-то проспект с изображением человеческих органов и оживленно стал что-то объяснять, переворачивая листы. Я пыталась вслушаться в немецкую речь и уловить смысл происходящей дискуссии, вспоминая и вылавливая некоторые знакомые слова, но, кроме часто повторяющегося Krebs, ничего не могла разобрать. Это слово стучало в висках молотом по наковальне, все глубже и глубже вдалбливаясь в мое сознание.
Внезапно навалившаяся на меня слабость, тяжелый воздух в кабинете онколога, диалог на повышенных тонах, проспекты на столе с маркированными органами человека – все это стало куда-то отодвигаться. Передо мной всплыли испуганные лица детей, а потом я потеряла сознание…
***
Нюрнберг, февраль, 2008 год
Я открыла глаза и попыталась сесть. В темноте больничной палаты трудно было различить, откуда раздаются стоны и чуть слышный плач.
Я огляделась и увидела над собой ночник. Надо собрать силы и попробовать дотянуться до включателя.
На соседней койке, отвернувшись к окну, лежала субтильная молодая девушка. Я попыталась встать и, передвигая штатив капельницы, добрела до ее кровати, повторяя услышанные за неделю моего пребывания в больнице немецкие слова:
– Аlles ist gut70, – присев на край ее кровати, повторяла я, гладя девушку по высунутой из-под одеяла ноге. – Аlles ist gut.
Она внезапно села. Свет уличного фонаря озарил лицо совсем молодой девочки, на вид чуть старше Карины. «Боже мой, совсем ребенок», – пронеслось у меня в голове. После снотворного и капельниц я пропустила момент ее появления в палате. Судя по всему, ее привезли ночью и она перенесла операцию. Вытерев слезы, девушка начала что-то сбивчиво говорить мне по-немецки, еще не догадываясь о том, что я ничего не понимаю. Одно было постоянным в ее речи: это уже знакомое слово Krebs. Она заплакала ещё сильнее. Я, стараясь не повредить вставленный мне в руку оранжевый катетер-«бабочку», обняла ее и, раскачиваясь, гладя по спине, заговорила:
– Keinе Angst, alles ist gut,71 – словно мантру, повторяла я незнакомой немецкой девушке.
На ее прикроватном столике я разглядела оставленную схему лечения с обведенными красными кружками черными точками по всему телу, как будто украшенному гирляндами.
– Du kannst,72 – продолжала я твердить выученные за последние дни в больнице фразы на немецком, которые часто говорил мне медперсонал в моменты установления новой порции плазмы в штативе. – Du bist stark,73 – я гладила ее по волосам и спине, как маленького ребенка.
Девушка перестала надрывно всхлипывать и, уткнувшись мне в плечо, глубоко вздохнула. Немного успокоившись, она прижалась ко мне поудобнее и спустя несколько минут как будто задремала.
Я подложила себе под затекшую спину подушку, стараясь не побеспокоить ее. За окном неожиданно пошел снег. Редкие большие хлопья кружились в свете уличного фонаря. «Надо же, в конце февраля пошел снег. И у них, значит, есть зима, не так уж все и идеально, зима есть зима, где бы она ни наступила», – подумала я.
– «За печкою поет сверчок, угомонись, не плачь, малыш», – затянула я на русском любимую колыбельную дочерей.
Девушка осторожно отстранилась и посмотрела на меня. Вздохнув, обняла меня и устроилась рядом на кровати, не отпуская мою руку.
– «Вон за окном морозная, светлая ночка звездная», – продолжала я петь, укрывая ее одеялом.
Ветер за окном качал висевший на столбе фонарь. снежинки ускорились в вихре потока, словно балерины в изящном танце. Фонарь начал раскачиваться все сильнее, выхватывая из темноты на прикроватном столике девушки браслет с подвеской в виде балетных пуант и маленького сердца.
***
Нюрнберг, март, 2008 год
Валерий с дочерями с шумом ввалились в мою палату. Они принесли с собой букет цветов и корзинку с ягодами. Устроившись на моей больничной кровати, Юлия сразу же затарахтела, пересказывая все случившиеся с ней за последние дни события и уплетая принесенную мне клубнику. Карина была нарочито весела, но в глазах читались страх и тоска. Старшая дочь старалась поддержать повествования младшей, веселя меня рассказами о назиданиях Барбары. Лера выглядел уставшим и осунувшимся, но тоже поддакивал рассказам Юлии о ежедневных путешествиях по округе.
– Возможно, завтра уже маму выпишут, да, Лерочка? – сказала младшая. Потом повернулась ко мне: – И ты пойдешь домой, ну, в замок, и мы еще тут останемся, я пойду в соседнем городишке в гимназию, буду учиться с новыми детьми, правда же, здорово все складывается,
