произойти до того, как Липучка привела нас в этот монастырь, показалось мне запутанным сном, который, стоит только проснуться, начинает расплываться, рассеиваться и постепенно совсем стирается из памяти.
Рассказ сестры Гервазии
– По-моему, матери Норберте нужно немного отдохнуть, поэтому, если вы не возражаете, я закончу рассказ за нее, – подала голос сестра Гервазия. – Если вкратце, Хена и Китукси были в ужасе оттого, что родители Тилая могут отказаться от новорожденной девочки, а совет старейшин постановит избавиться от нее.
«Мы должны уехать. Возьмите нас с собой в Европу», – взмолились они.
Легко сказать. У нас не было на это разрешения ордена, у них не было необходимых документов для въезда в Италию, и получить их было почти невозможно. А грузовик из Лагоса должен был приехать за нами уже на следующий день.
«Тогда возьмите хотя бы девочку. Она такая крошечная, что вы легко спрячете ее среди багажа», – вся в слезах, попросила Китукси.
Вначале эта мысль показалась нам безумной: жестоко было разлучать малышку с матерью. Но еще более жестоко было бы оставить ее в Африке, где самой ее жизни угрожала опасность. Среди вещей матери Норберты нашлась клетка, приготовленная для обезьянки, которую отец Туллий хотел передать через нас Ватиканскому питомнику. Все прививки и документы были в порядке, все печати на месте. Обезьянку мы выпустили на волю, а в клетке, закрытой накидкой от солнца и сквозняков, отправилась в путь дочка Китукси. Когда те или иные наши спутники слышали ее хныканье, они думали, что это обезьянка, и говорили: «Бедная! Как-то она перенесет римскую зиму! Еще чего доброго заработает туберкулез или двойное воспаление легких».
На границе мы показали таможенникам книжечку с прививками от тропических болезней и сказали, что обезьянка очень агрессивная. Они даже не попросили нас поднять полог и пропустили без дальнейших вопросов.
Прибыв в Италию, мы написали в питомник Ватикана, что обезьянка сбежала по пути, а что касается девочки – пришлось сказать, что мы нашли подкидыша у дверей нашего монастыря сразу после возвращения. Двойная ложь, конечно. Священник на исповеди наложил на нас епитимью, каждая из нас должна была прочесть две тысячи семьсот тринадцать венков розария[22]. Но главное, это помогло нашей подопечной – она автоматически получила итальянское гражданство и вскоре была взята на воспитание любящей и заботливой итальянской семьей.
– А что потом стало с Хеной и Китукси? – спросила Пульче.
– К несчастью, несколько месяцев спустя после нашего отъезда в их деревне случилось сильнейшее наводнение. Все постройки, включая нашу миссию, смыло до основания. А всех обитателей унесло в море волнами. Выжить не удалось никому, – печально ответила монахиня. – Так что малышке вдвойне повезло, что мы увезли ее в Италию. Утонула бы вместе со всеми наша маленькая Маэва.
Коломба подпрыгнула на стуле:
– Маэва?!
– Ну да, Маэва. О ней мы и рассказывали. О твоей маме. Она и есть Маэва. Неужели ты так и не поняла? – спросила сестра Гервазия.
– Ты внучка Китукси и Тилая, правнучка Хены, – добавила настоятельница.
– …И сестра Тали, – торжествующе заключила Пульче. – Я сразу так подумала, когда увидела пинетку, петушка и это родимое пятно. Только не поняла, почему у нее кожа черная. Значит, ее гены тоже сделали скачок назад, вспомнив цвет кожи двух африканских прародителей и трех прапрародителей.
Тут я вспомнила слова тибурона, сказанные той ночью по телефону. «Или измена, или торнатрас» – вот что он сказал. А я не знала этого слова и расслышала «торнатаз». Долго же нам пришлось искать эту несуществующую тропическую болезнь! Моя сестренка Тали, которую я держала сейчас на руках и которая только что пописала мне на ноги (они что, не знают, что в мире существуют подгузники, эти монахини?), – она и была торнатрасом.
Девочка. Я вспомнила мамины слова. УЗИ не давало оснований с уверенностью говорить о Карлито или о Джанриккардо. И там не было ни намека на какой-то порок развития. Этот «порок» они изобрели сами, чтобы не показывать ей ребенка.
Представляю, как взбесился этот гад, когда увидел, что у него родилась девчонка, да еще и черная! Теперь я понимаю, почему он не мог назвать эту «макаку» своей дочерью. И почему радовался, что «ее уже нет». Поверил ли он в то, что она умерла? Кто убедил его в этом? Тамара? Тибурон? Ладно, Мильярди был негодяем, но не до такой же степени, чтобы выбросить на помойку новорожденную девочку (возможно, собственную дочь) из-за каких-то там выборов и ломать потом комедию на похоронах, неся пустой гроб и проливая слезы на публику перед фотографами и телекамерами.
Хотя… хотя… В книге о рабстве в Америке, которую мне давал почитать Ланч, рассказывалось, как плантаторы брали силой цветных рабынь и потом продавали родившихся у них детей вместе со скотом, мешками хлопка и разными другими товарами, хотя они точно знали, что эти маленькие мулаты – их собственные дети!
Бедная мама, Эвелина, Маэва. Если Мильярди сам выбросил ребенка вместе с мусором…
«Тали, – мысленно пообещала я сестренке, – знай, что я больше никому не дам тебя в обиду. Все Риккарди этого мира не достойны и капельки твоего „пись-пись“. Никогда о них не думай. Отныне и навсегда ты – Тоскани, как я и Лео».
– Удочерила Маэву, как вы понимаете, семья Бальди, – продолжала свой рассказ сестра Гервазия. – В течение двенадцати лет мы с матерью Норбертой еще как-то следили за судьбой нашей «обезьянки», как мы ее ласково называли. Время от времени приходили к ее школе, чтобы увидеть нашу девочку хотя бы украдкой. Она выросла такая красивая. Наверняка мама показывала тебе свои фотографии в этом возрасте, Коломба. Она была в точности, как ты сейчас. Училась хорошо и казалась довольной и счастливой. Потом Бальди переехали в другой город, и больше мы о них ничего не слышали.
Глава четвертая
Сестра Гервазия закончила свой рассказ.
– А сегодня нам повезло познакомиться с двумя дочками нашей Маэвы. Одна – белая, другая – черная! – воскликнула настоятельница и, повернувшись к Коломбе, спросила: – Что сейчас делает мама? Расскажи, пожалуйста. Кто ее муж? Есть ли еще дети? Где вы сейчас живете?
Странно, что кто-то еще в Италии не знал, по часам, что делает моя мама на протяжении каждого дня. Неужели эти монахини ничего не слышали «о самой красивой женщине в мире»? Не видели ее по телевизору? Неужели не узнали ее с крашеными волосами? Если они сразу узнали во мне ее дочь, то должны были хорошо помнить ее в лицо.
