затянувшееся молчание. — Да сегодня поистине великий праздник! Всемогущий Один исполнил мою застарелую мечту; сам привёл ко мне на порог врага, с коим я давно мечтал свидеться! Надеюсь, рыжезадый топтыга, — Олаф лениво повертел в руке футляр с письмом, — ты не считаешь, что раз пришлёпал ко мне с данным посланием, то тебе удастся так же спокойно уйти отседова? Ибо мне плевать, что там накалякано! Хоть обещание всех гномьих богатств, заверение в вечном мире от пернатых и внучка Вальгарда в любовницы довеском, — Чернобровый, до этого не спеша поглаживавший свою длинную бороду, вдруг резко вскочил на ноги. — Но ты в любом случае сегодня сдохнешь! Хотя, быть может, и не сегодня, а завтра, на рассвете!.. Если дотянешь, ибо умирать будешь очень медленно! И никакой статус посланника тебя не спасёт! Я и раньше всю жизнь чхать хотел на мнимую неприкосновенность оных, а сейчас и подавно соблюдать ничего не собираюсь! Ибо плевать мне на правила, не мной установленные! Понял меня, рыжебокий вепрь⁈
— И очень хорошо. Меня ента более чем устраивает, — спокойно, с удовлетворением пророкотал в ответ Ратибор. — А от тебя, телячья харя, признаться, ничего другого я и не ожидал!
— Тихо, братья мои, тихо, прошу! — Олаф довольно осклабился, взмахом руки приглушая начавшийся было возмущённый ропот своих воинов, а затем присел назад и отхлебнул из позолоченного кубка с пивом. — Ну раз мы очень удачно, правда, в первую очередь для меня, а не для тебя, наглец рыжемордый, утрясли этот щекотливый вопросец, то давайте всё-таки для приличия заслушаем, с чем же к нам пожаловали засланцы от птичек! Нась, — Чернобровый равнодушно швырнул тубус возникшему рядом неприметному рабу-писарю. — Читай, чавось там надобно Крылатому пройдохе Вальгарду!
Худой, как жердь, невольник, одетый лишь в рваную, замызганную рясу до колен, тут же суетливо вскрыл печать, извлёк свёрнутый трубочкой пергамент и принялся громко, на весь зал озвучивать послание от буревестников:
— Позволь поприветствовать тебя, Олаф Чернобровый! А также поведать, что нашёл я способ мирно урегулировать наши давнишние разногласия! Для этого требуется всего-то самая малость: ты добровольно слагаешь с себя титул конунга, передаёшь мне свои земли, злато и женщин да шлёпаешь на все четыре стороны, куда моргалики зыркают! И чтоб я о тебе более ничего не слышал! Можешь взять с собой башмаки, запасные шаровары, любимую тёщеньку и миску супа! В таком случае я обещаю, что сохраню тебе жизнь! Ну а уж коли откажешься, то не обессудь; сдохнешь, как бешеная шавка! Обдумай тщательно мой великодушный ультиматум, ибо такое не каждый день предлагают. И не каждому! Даю тебе пять минут, дабы мог ты, горбунок кастрированный, принять верное решение. С нетерпением жду ответа! Пришлёшь его с моим человеком!
С искренним неуважением,
Вальгард Крылатый, владыка Птичьего острова и будущий конунг Хеддинберга.
Писарь дочитал письмо трясущимся от страха голосом и, дрожа как осиновый лист, тут же торопливо ушмыгнул прочь с глаз хозяина, явно боясь за свою жизнь. Тем часом в бражном зале повисла зловещая тишина, впрочем, быстро сменившаяся гневным лопотанием. Все в помещении возмущённо воззрились сначала на одобрительно хмыкнувшего Ратибора, а после на побагровевшего до корней волос Олафа, ставшего похожим на слегка перезрелый томат. Чернобровый, несомненно, пожалел, что, толком не подумавши, велел зачитать рабу вражье послание вслух. От этого очевидное оскорбление, озвученное при всём честном народе, включая дорогого гостя ярла Торстейна и его близких, стало для правителя Хеддинберга вдвойне болезненным.
— А что, хорошо сказано! Одобряю! — могучий рык Ратибора, перекрывший всеобщее негодование, только ещё пуще подлил масла в огонь. — Не в бровь, а в глаз! Надо будет пернатому атаману поставить жбанчик медовухи за столь прекрасно сочинённую речь! Главное же тутова чего? Кратко и по делу!
Олаф Чернобровый в бешенстве встал, уперев кулаки в столешницу. От гнева его в прямом смысле колотило. Злобливый гомон в трапезной тут же стих; все в бражном зале выжидательно уставились на рассерженного конунга, буквально прожигавшего яростным взором ехидно улыбающегося до ушей русича.
— Всё дерзишь, здоровяк? — наконец сквозь зубы крайне неласково процедил Олаф. — Мне интересно, ты хоть разумеешь, как твою задницу Вальгард подставил с этим письмецом? Он ведь втёмную отправил тебя на верную смерть!
— Ну почему же? Я в общих чертах представлял, чего там накарябано! — не согласился с Чернобровым Ратибор. — Посему знал, на что иду!
— М-де? — Олаф удивлённо захлопал глазами. — И каков же был в таком случае твой план? Заявиться ко мне в дом и завалить при всей честной братии?
— Ну да! — рыжегривый богатырь весьма простодушно пожал плечами и утвердительно кивнул. — А чавось? Вполне неплохо придумано. Кумекаешь, не сработает?
— Кумекаю, что понимаю, почему Крылатый ярл заслал тебя на неминуемую погибель. Ты ведь принёс ему дурную весть о скоропостижной кончине его безмерно обожаемых птенчиков, то бишь старшеньких сына и дочки, не так ли? Кстати!.. А как поживает твоя семья, косолапый? Надеюсь, все живы-здоровы? Ой, да что я такое балакаю, подзабыл… они же нежданно-негаданно зажмурились! И детки, и жёнушка… Как там её? Вроде Марфа, да? Да, вроде так. Красавица… была. Видел её мельком на свадебке княжьего племяша. Тоже преждевременно усопшего, вслед за дядей. Как мне их всех жаль!.. — вдруг издевательски вкрадчиво произнёс Олаф сквозь тягучую пелену молчания, воцарившуюся в медовом доме. Присев назад, он сделал пару глотков пива из стоявшего напротив кубка, откинулся на стуле и всё тем же приторно-елейным голосом продолжил: — Слыхивал, ты себе замену в Лагурине подыскал. Ни много ни мало, саму Аннику, любимицу хозяина Птичьего острова. Потому, похоже, он тебя и отправил ко мне на казнь. Не простил, что не уберёг. А Мурчалка хорошая воительница… была! М-дя, опять «была», рус, заметь, опять «была»! Е-ех, не везёт тебе с женщинами, Ратибор! Чего-та мрут они подле тебя, словно мошки!.. Защитить не способен? Ну не печалься ты так, не печалься, — Чернобровый зловеще, в предвкушении намечающейся кровавой веселухи хрюкнул. — Найдёшь себе ещё кого-нибудь… Правда, уже не на ентом свете! — Олаф не выдержал и мерзко, раскатисто загоготал. За ним охотно заулюлюкала и вся его дружина; едкий монолог вождя явно пришёлся верным ему норманнам по вкусу. Не смеялись только ярл Торстейн Трёхпалый и его воины; все как один они молча, выжидательно уставились на Ратибора.
Тем часом могучий исполин тяжело вздохнул, на секунду
