в менее вероятное событие — в заточённого ангела, столь кроткого и всепрощающего, что провожает даже отчаянных грешников в рай, чем в последний путь праведника, вознесшего с собой души спутников.
Но расчет неплох — даже убить темного сейчас означает собственноручно отправить его на небо. А ведь чтобы пробить границы такой тюрьмы — если архимаг действительно решит за это взяться — одного Света действительно может оказаться мало. Пробить, чтобы освободить вовсе не ангела.
Какая же насмешка, какой цинизм. Сколько же лет Филипп готовил переход?
Плечо вновь царапнуло раздражением — смотрит служка, не иначе. А то и гонится за ней с палкой — девчонка прибавила в беге, не решаясь оборачиваться. Платьице новое, дорога под уклон, падать не хотелось.
Но если расчет Фила верен, то архимага устроит и последний бой за эту крепость — ведь павшие, как тот считает, тоже попадут в рай. Горе только самоубийцам. Ну, еще горе тем, кто верит отродью тьмы, даже если то молчит.
Раздражение вновь кольнуло в спину. Да что такое! Аркадия повернулась, чтобы показать язык храмовому служке. И никого не обнаружила за собой, кроме пустующей дороги к вершине холма — той его части, что была на противоположной стороне от ее дома. Однако раздражение — оно присутствовало, маятно и давяще с одного и того же направления.
Тогда она прислушалась к себе еще раз. А затем с удивлением, свойственным узнаванию знакомой вещи, которой тут просто не могло быть, двинулась в направлении тянущего и раздражающего чувства — прямо к дощатому заборчику за несколько домов позади. Ветхий и растрескавшийся, забор явно был недавно поправлен и выровнен — следы работы отчетливо виднелись на земле. Зато строение за ним — черная от копоти приземистая хибара, заметно покосилась от небрежения и времени. Но и там явно шла работа — гулко стучал обух топора о бревна, дышал ветром костер, разнося ароматы смолы и сгоревшей щепы.
Временная калитка — сбитая аккуратно и перевязанная корой молодого деревца, пущенной на полосы — оказалась приставленной ко входу и была легко отодвинута в сторону.
Аркадия вступила в узкое подворье, запертое между домом и крытой коновязью, с привязанной к стропилам лошадью. Большую часть свободного пространства занимала распряженная телега, а топор хозяина звучал где-то позади постройки, с огородов — перед домом все равно не оставалось места для работы.
Девушка недоуменно, словно сама себе не веря, оглядела место еще раз — от свежей тропинки через двор, засыпанной речным окатышем, до подновленного сруба колодца в дальнем углу. Может, ошибка, и ее чувства обманули?
А еще через мгновение из-под телеги, с тем же чувством неверия, вышагнул серо-черный волчонок, у которого она сама отняла дарованную псевдо-жизнь, велев уйти и умереть в лесу. Глаза зверя горели алым, под гладкой шерстью перекатывались узлы мышц, созданные дыханием бездны, а когти почернели до обсидианового оттенка.
— Почему ты жив? — изумилась Аркадия, приседая на корточки и внимательно разглядывая тварь.
Волчонок дохнул злостью и голодом, но под пристальным взглядом поджал уши, лег на живот и, сломленный чужой волей, покорно пополз к прежней госпоже.
Рука девчонки без страха легла на дрожащую в испуге морду приблизившегося зверя.
— Та-ак… И кто тебя поднял? — взлетели от удивления брови девчонки, чувствуя под ладонью результат чьей-то грубой, некачественной, но крайне мощной работы.
— Девочка, отойди от собаки! — испуганно донеслось старческим голосом с дальнего края двора. — Мех, фу! Фу, я сказал!
Через двор, оббегая брошенную телегу, несся престарелый мужчина, в котором Аркадия без труда опознала давешнего нескладного возницу, привезшего их из лесу. А в следующее мгновение осознала, что тревожные слова его были сказаны вовсе не на местном диалекте — а на языке бездны.
Аркадия резко встала, отодвигаясь от собаки, бросила внимательный взгляд по сторонам. И стоило старику присесть рядом с собакой, стараясь удержать ее, прижимая к земле, и поднять укоряющий взгляд на незнакомую малолетку, забредшую к нему во двор — наотмашь врезала ему по голове подхваченной у ног шкатетиной.
С болью в голосе взвыл волк, дрогнув телом, но не посмел подняться — даже когда Аркадия подошла к рухнувшему старику и поставила правую ногу ему на горло, резко надавив подошвой.
— Кто твой мастер? — жестко произнесла она, глядя в полные боли глаза.
С земли тяжело дышали, ловя воздух раскрытым ртом, но молчали, фоня обидой и непониманием. А еще — яростью, плотно замешанной на тщательно и давно подавляемой ненависти, в которую примешали еще одну щепотку земного зла и несправедливости. Старик расслабился и прикрыл глаза.
— Кто тебя учил? Где он? — надавила девочка ногой, заставляя мужчину дернуть руки к горлу. — Кто оживил волка?
И тут же одернулась в сторону, уловив резкий и хлесткий звук от коновязи — то молчаливо рванувшая в ее сторону лошадь натянула перевязь и чуть было не снесла жердь, шедшую от земли к крыше. И глаза ее тоже были алого цвета. Зло проклекотав и сверкнув пастью, полной острых клыков, лошадь упрямо двигалась прямо на нее, взрывая копытами утоптанную землю — а жердь на конце перевязи отчаянно гнулась следом.
— Ах вот как… — с интересом наклонила Аркадия голову к плечу, без страха глядя на зверя, а затем и на старика. — Самородок?
Убрав ногу с горла, девчонка подошла к рвущей перевязь лошади и потянула к ней ладонь — и еле успела убрать от клацнувших в миллиметре клыков.
— Они пьют твою силу, старик, — повернулась она к разминавшему шею возчику, приподнявшемуся на локте и смотрящему в землю. — Либо кормишь плотью и скоро идешь на костер. Либо они выжрут твою энергию, а потом все равно сожрут кого-нибудь. — Она отпнула его руку, заставив упасть, и вновь поставила ногу на шею. — Открой глаза и смотри на меня.
В ее голосе не было жестокости, но воли и силы ему было не занимать — в мире тварей бездны не признавали никаких отношений, кроме доминирования и превосходства над слабым. Черно-серый мир каждому отводил роль хищника или жертвы, и Аркадия не собиралась давать слабину.
— Открой глаза и ненавидь меня! — звенел сталью ее голос.
А когда серые и тусклые глаза, на дне которых теплился совсем незаметный алый огонек, посмотрели на девчонку, Аркадия убрала ногу и присела рядом на колени, положив ладошку на морщинистый лоб.
— Ненавидь и почитай как госпожу, — хлынул поток силы, выгибая
