будет.
Сижу, прихлебываю чай, рисую на чистом листе квадраты и треугольники. Изрисовав лист, выдираю его и с минуту гляжу на чистый. В голове вакуум. А еще говорят, природа не терпит пустоты; еще как терпит. Вот проснется сейчас Чудище — и готово: прощай, утречко. От этой ужасной мысли из черепушки, как чертик из коробочки, выскакивает строка. Не бог весть строчечка, прямо сказать, убогонькая, но казенному Пегасу в зубы не смотрят.
Ко второму стакану чая у меня уже имеется трехстрочная болванка: нас великое выбрало время, чтобы бу-бу-бу-бу-бу росла, и бу-бу-бу, бу-бу поколенья… На «росла» фантазия выдает вдруг с десяток свежих рифм, от «козла» до «санузла». Наливаю третий стакан и бухаю побольше сахару — говорят, помогает.
Просто удивительно, до какой степени может отупеть человек, когда долго пишет незнамо чего.
Бу-бу-бу-бу не ведая зла!
Гений. Может, так и оставить с «бу-бу»? Оставить — а Пепельникову объяснить, что это новое слово в поэзии: ноу-хау! каждый имеет возможность вставить недостающее по своему вкусу! творчество — в массы!
Только ведь он и гонорар мой поделит с народом, я ж его знаю. Нет, надо добукать самому. Сваять еще одно четверостишие, припев, а потом гулять среди этих «буков» до посинения. Близость финала почему-то не добавляет мне сил, а наоборот — я почти готов сойти с дистанции. Хилый я марафонец…
Ну уж нет, давай, Скворешников, давай-давай, у финишной ленточки лежит целая куча денег, хватит на долги и телефон, жми, Скворешников, осталась сущая чепуха, сутки и четыре пары рифм, попей еще чайку и вперед, только про что бы их, черт побери совсем, рифмовать?
Попробую, как раньше — ни про что.
Но время упущено: на нетленной строке: «бу-бу-бу-бу весенних рассветов» — меня настигает веселый голосочек из комнаты. Ладно, хоть что-то успел, не зря вставал… Убрав тетрадь в недосягаемое место, заглядываю в «склерозник» — ух, сколько сегодня всего! — и, уже схватившись за трубку, вспоминаю про Пашку. Чуть не забыл.
Отвечает незнакомый женский голос: они только что уехали, будут звонить; вчера была нелетная погода, сегодня, видимо, уже привезут; позвоните ближе к часу; похороны завтра.
Голос совершенно механический, раз за разом повторяющий одно и то же людям, обрывающим этот телефон…
Значит, завтра.
Значит, все остальное — сегодня! Где ты, «склерозничек»? И где в тебе телефон этой богоугодной конторы?..
— Диспетчерская!
— Вы знаете, у нас тут кран…
— Адрес.
Говорю адрес.
— Будет в течение дня.
Не успеваю рта открыть — гудки. Твари! Так бы, кажется, взял за горло и душил бы их, пока не научатся хорошим манерам. Дозваниваюсь снова: нельзя ли уточнить время?.. Нельзя. А почему?.. Потому что. Потому что нас много, а они одни, и никто нам не обязан… Теперь, значит, еще куковать дома, сторожить сантехника. Гран мерси.
В комнате идиллия. Привет, дрыхалы! Я-то? Как всегда, часов в шесть. Шучу, в полвосьмого. Все равно вы дрыхалы, а я рабочий класс. Чудище, ты выспалось? Набралась сил наша девочка? А что это, Чудище, за тетка валяется на моей тахте? Вот только не надо швыряться подушками, это грубо.
Через полчаса все вокруг уже кипит и свистит, и стою я, раб божий, в задумчивости, и соображаю, чего мне сегодня хочется больше: пылесосить или кормить девочку? Я выбираю пылесосить — по крайней мере знаешь, чего ждать от оппонента.
То, что живет у нас в квартире под кличкой «Ветерок», — это не пылесос, а замаскированный распылитель, маленький враг народа. Под его интимное жужжание я ползаю на карачках и задыхаюсь до тех пор, пока не плюю на все и не перехожу на ручной сбор кусков пыли. С кухни доносятся звуки боев — высокие договаривающиеся стороны пытаются кормить друг друга яйцом.
Потом сами наскоро глотаем свой кофе с тостами, благо черствого хлеба и загибающегося сыра в доме всегда навалом. Чудище орет и требует это все себе. Прорвочка, а не девочка. На, на тебе твою «гьенку», ненасытное!
— Привет, кенгуренок.
— Привет, папуас.
— Выспалась?
— Дорогой, мне снился ты…
Язва! Но это мы переживем; было бы хорошее настроение у нашей половинки — тогда наша половинка не будет пилить свою половинку на четвертинки.
Мы едим, ускоряясь по мере того, как догрызает свою «гьенку» Чудище. Догрызет ее — примется за нас.
— Дим, ты когда картошку принесешь?
Даю честное папуасское, что сегодня принесу, и тут же на военном совете освобождаюсь от гулянья. На мне — кухня.
Выпроводив девушек на улицу, я врубаю Высоцкого и под «Охоту на волков» принимаюсь отскребать сковородку. Эх! Вытерев последнюю ложку, с досадой хлопаю по клавише и, расчистив место, сажусь в
