позабыть, следующий перл: и дороги бескрайние вились, и бу-бу-бу, бу-бу-бу — в боях, чтобы трубы заводов дымились и комбайны шумели в полях!
Я твержу эту тарабарщину без перерыва, потому что иначе она исчезнет без следа, как рассыпанный набор, потому что это набор и есть — случайных слов, никак не связанных с этим вечерним небом, с жизнью… Ну что же, заполнить бу-бу — и две строфы уже есть. Эта будет второй, а та — третьей. Или наоборот. Без разницы.
Пока варится картошка, мы рисуем. Не знаю, как моя дочь, а я от своих рисунков балдею. Где кошка, где собачка, определит только судебная экспертиза. Досолить картошку я забываю, а когда солю, забываю остудить. Чудище обиженно кричит, и царственным жестом скидывает тарелку со стола. Я ловлю тарелку на лету, дую на ложку, кормлю игрушечное стадо, исполняю с выражением весь репертуар — словом, цирк!
Впихнув все, что можно, в дочь, быстро подчищаю остатки: вот и поужинали…
Шабаш! Отбой всем службам. К укладыванию Ирка обещала быть.
Тупо и блаженно досматриваю программу «Время» — ничего мне не надо, только дайте посидеть, мозги расслабив да ножки вытянув, сколько жилплощадь позволяет. В ящике все, как обычно; план года — досрочно, в Ливане — война, биржу лихорадит, у белых позиционное преимущество, в Москве без осадков.
Ну и слава богу.
— Как вы тут жили? — спрашивает Ирка, входя.
— Ничего, — отвечаю.
— Ты не обижал мою девочку?
— Ее обидишь, твою девочку.
Ирка осматривает места боев.
— Ну и бардачок…
«Бардачок» — это мягко сказано.
— Сейчас все уберу, — жалобно говорю я.
Расчет верный: меня, несчастного, не трогают. Немного очухавшись, снова беру тетрадку и долго сижу, бессмысленно глядя на буквы. Нет, на сегодня все. Пальцы мои высосаны до костей. Слушаю, как бубнит за стенкой Чудище, смотрю, как беззвучно дергается на экране какой-то урод с микрофоном.
День кончается.
Пашка. Боже мой, неужели этого пацана и вправду нет? Не надо об этом думать. А о чем надо? О том, как дописать строфу и припев; когда прочесть толстенную папку, лежащую в «дипломате», откуда взять сто рублей за перевод телефона и трешку на сантехника — да мало ли о чем еще?
Входит Ирка, опускается на табурет.
— Спит?
— Засыпает.
Мы сидим, глядя и не видя друг друга. Потом я подмигиваю, и Ирка морщит нос в ответ.
— Привет, кенгуренок.
— Привет, папуас, — откликается она старым паролем.
— Ужинать будешь?
— Буду.
— Я картошку сварил.
— Ага.
— Ты даже не спрашиваешь, сдала ли я «хвост», — обиженно бурчит Ирка через минуту, ковыряясь в картошке.
— А я знаю, что сдала, — отвечаю я. И уточняю: — Хоть по чему «хвост»-то был?
Ирка перестает жевать.
— Ой, — говорит она наконец совершенно упавшим голосом. — Ой, Дим, не помню.
Минут через десять мы перестаем икать от смеха и ползем баиньки.
Ставлю будильник. Опять досидели до часу.
Ложась в постель, вспоминаю, что завтра, может быть, увижу Пашку. Потом вспоминаю, что забыл позвонить Косицкой. Потом гашу свет и, как в бездонный колодец, лечу в сон.
Глава II. Пятница
Будильник верещит, как поросенок. Прибив его, снова опускаюсь на кровать и прислушиваюсь к организму: то ли мне, как хотел вчера, поработать на свежую голову, то ли, как хочу сегодня, послать все к чертовой матери и положить эту несчастную голову обратно на подушку.
Отчаянным рывком поднимаю себя в вертикальное положение и отправляю тело в ванную.
Проснувшись окончательно, ставлю чайник и вольготно раскладываю бумаги на кухонном столике. Вот она, благодать: утро, тишина, час для работы… Если бы еще не дрянь всякую шарашить, а для души… Но господи, воля твоя, надо уже и сбагрить это наконец.
Открываю тетрадь и перечитываю. Нормально. Если не вслушиваться в слова, то вообще хорошо. А кто будет вслушиваться? Никто и не
