и ночью он мучается, в воде мокнет. Хорошо бы хоть на минутку попасть в тот край, где не надо страдать от голода, где кругом одни счастливые лица!
Сквозь шум ветра из-за реки доносится крик. Симанас подымается. Опять кого-то принесла нелегкая! А тут так хорошо сидеть с Дьевулисом, слушать его рассказы. Но Дьевулис поднимается, разглаживает полы куртки: он собирается уходить.
— Куда ты? — словно пробудившись от сна, спрашивает паромщик. — Ты бы обождал, пока я перевезу… Слышишь, зовут. Перевезу как, мы с тобой и побеседуем.
— Надо итти, — отвечает Дьевулис и шагает за порог.
Паромщик поднимается, а вместе с ним поднимается его тень. Пошатываясь, подходят они к гостю, Симанас берёт его за отвороты куртки и тащит обратно в будку.
— Не пущу! — и Симанас изо всей силы встряхивает Дьевулиса. — Ты мне тут со своей докторшей голову не морочь. Ну и горазд ты врать! Только далеко тебе до барынь в шелках! Признался бы лучше, что врешь, а то трещишь тут зря. Вот что я тебе скажу!
Дьевулис отдувается, однако ничего не отвечает. Уже пьяный, паромщик обнимает Дьевулиса:
— Хоть и врешь ты, провались ты в болото!.. Знаю, что врешь, а слушать тебя все-таки сладко! Сладко!
Оба валятся в угол. Коптилка тухнет от толчка. Дьевулис, на которого налег здоровый паромщик, просится:
— Пусти, мне домой пора!.. Пу-усти!
Минуту спустя в будке паромщика все умолкает, и сквозь завывание ветра слышен голос с того берега:
— Пе-ре-воз!..
1937
МАЛЕНЬКИЙ И БОЛЬШОЙ
Перевод под ред. З. Шишовой
На веранде, в широком плетеном кресле, завернувшись в шелковый, вышитый цветами шлафрок, женщина средних лет читает роман. Иногда ее небольшой носик вздрагивает, начавшие намечаться на лице морщины собираются под глазами, и тогда она, достав из-за обшлага носовой платочек, тщательно утирает слезы. У ее ног, обутых в розовые ночные туфли, лежит большой пойнтер Квинтет с пятнистой головой и обвисшими мясистыми губами. Пес влюбленными глазами следит за своей госпожой.
Навалившись на стол, за шашечной доской сидят Антанас Дуда, преподаватель музыки, с таким же, как и у Квинтета, желтовато-серым пятнистым затылком, и его сын гимназист, тоже Антанас.
Картонная шашечница от долгого и частого употребления уже истерлась. На некоторых квадратах вместо шашек лежат оловянные с литовскими гербами пуговицы от старого сюртука начальника полицейского участка. Отец и сын играют быстро, с азартом. Только что успев начать партию, они уже стараются разменяться, чтобы поставить вместо неприятных для глаз пуговиц настоящие шашки.
— Ты их там у себя за пазухой не держи. Сбил и клади куда нужно… — замечает сыну большой Антанас и минутку спустя добавляет: — Чуть не доглядишь, он опять потихоньку поставит… Давай-ка сюда!
Маленький Антанас поднимает на большого заплаканные глаза и хочет что-то сказать, но отец сердито собирает лежащие на столе белые кружочки и с шумом высыпает их в деревянную коробку. Сбоку на коробке написано: «Майкефер» и нарисован большой усатый майский жук.
— Твой ход, сударь!
Сын, закусив палец, некоторое время глядит на доску, потом решительно приподнимает свою шашку и, перескакивая через вражеские кружочки, касаясь пустых квадратов, тоненьким унылым голосом считает:
— Раз, два, три…
Поставив на место свою шашку, он свободной рукой снимает сбитые кружочки.
— Погоди, — сурово глядя поверх очков, останавливает его отец. — Откуда три? Какие там три? А ну-ка, ставь обратно!
— A-а вот… — повторяет маленький свой ход, но не выпускает из рук сбитых шашек.
— Поставь, говорю! — отец сильно ударяет по отставленному кулачку, и шашки с шумом рассыпаются по полу.
— Тони! — укоризненно отзывается женщина, оторвав от романа полные слез глаза, и долго-долго смотрит на мужа. Собака Квинтет также долго не сводит глаз с хозяина. Но большой Антанас даже и не думает оборачиваться в ту сторону, где его ждут две пары глаз. Он только поводит плечами, как будто желая освободить глубоко ушедшую в них голову, и поверх очков ест взглядом начавшего заикаться сына.
— Только не догляди, — сейчас же надует. Вот еще растет жулик!..
Антанас вдруг закрывает лицо руками, словно защищаясь от удара, и начинает всхлипывать.
— Тони, — подает женщина голос уже громче и построже. Она даже отрывает от скамеечки ноги, и кажется — вот-вот, внезапно, исподтишка нападет на мужа, а от нее не отстанет и Квинтет. Пес также приподнимается. — Как тебе не стыдно! Неужели ты не можешь найти себе другое занятие? Оставь ребенка в покое.
И тут же — ласковым тоном:
— Поди ко мне, Антанелис…
— Ты чего меня «тонькаешь»? — полуобернувшись к жене, отзывается большой Антанас. — Уж нельзя такому сморчку и правду сказать? Уж и поучить его нельзя? Не бойся, зря его ругать не стану.
Немного переждав, отец встает и, никак не реагируя на женины вздохи, собирает разбросанные шашки и возвращается к столу:
— Довольно, хватит! Поворчал — и кончено. Твой ход!
Проходит еще минутка. Большой подгоняет сына, а маленький долго трет глаза ладонями, потом вытирает их платком, сморкается, шмыгая носом, и, все еще не выпуская платка, не глядя на отца, делает ход. Отец, желая успокоить партнера, снисходительным, хотя и озабоченным голосом, говорит:
— Ход не шляхетский… Не шля-хет-ский. Гм-гм… совсем… не шляхетский….
Большой Антанас снова взмахивает в воздухе рукой, как будто ловит муху, потом хватается за одну-другую шашку, но внезапно делает ход совсем с другой стороны. Маленький Антанас, прикусив нижнюю губу, даже сморщив лоб, прорывается сквозь редеющее отцовское войско и быстро, прямым путем проходит в дамки. Большой так же быстро принимается защищать свою фаворитку, напевая:
У котика есть кошка,
У гуся — гусыня…
Сын, добравшись своей шашкой до линии дамок, отнимает у большого Антанаса последнюю надежду и, с шумом бросая в коробку кружочки, говорит:
— Так!
Отец снова смотрит поверх очков на сына, сердито провожая каждое его движение, но, сдерживая себя, отрезает:
— Так-так-так! Велика важность! Ай-ай-ай! На; бей и эту! A-а, руки коротки, сударь! Руки коротки. У нашего барина руки коротки… А может, эту собьешь?
Большой Антанас одну из своих шашек проводит в дамки и, потирая руки, откинувшись на спинку стула, весело предлагает:
— В ничью, сударь?
— А вот шабью! — решительно отвечает Антанелис, шепелявя от волнения, и его решимость биться до конца подтверждает троекратное шмыганье носом.
— Хорошо, — вдруг оживляется большой, — шбей, сударь, только шбей… Умоляю, сударь, вы только как-нибудь будьте добры шбить…
Сын начинает обстреливать со всех сторон единственную отцовскую дамку, которая мечется с одного конца доски на другой.
— Шбили? А если мы тут проскользнем, сударь?
