их непьющими.
— А я бы за них выпила, — подняла стакан Ирма. — Ей Богу! За них, я думаю, не грех выпить, хоть и чужие они нам.
— А чё чужие? Чай, из одного теста слеплены.
— Так что, бабы, значит, пьем за мужиков? — подняла голову Нюрка. — За ихних или вообще?
— Можно вообще, потому как конкретно вроде бы и не за кого.
— Тогда выпьем за мужиков, которые нас, баб, не обижают.
— Которые понимают, что нам, бабам, нужно! — поддержала Люська.
Выпили. Затянули плавно, протяжно:
Не корите меня, не браните, Не любить я его не могла. Полюбивши же, все, что имела, Всё ему я тогда отдала.
Люська обхватила голову обеими руками, уткнулась взглядом в клеенку на столе, прикрыла глаза.
Ирма сложила руки одна на другую — на животе, уставилась в какую-то дальнюю точку.
Нюрка развалилась на стуле с высокой спинкой, вытянув ноги; одну руку назад завела, другой за край стула держится.
Посмотрите, что стало со мною. Где была моя красота? Где румянец, что спорил с зарею? Где волнистых кудрей густота?
Не успели закончить, как Нюрка сначала свесила обе руки вдоль стула, потом неожиданно потянулась широко, выпятив грудь. Глаза её заискрились каким-то бесовским огнем, и она произнесла, потягиваясь, протяжно:
— Эх, бабоньки, мужичка бы сейчас, а?
— Дак где ж ты его найдешь теперь? Когда надо, они вечно пропадают где-то. Или лыка не вяжут.
— А этот, этот, чем не мужик? — кивнула Нюрка головой в окно.
Подруги тоже глянули в окно, но разочарованно отвели взгляд.
— Ты, Нюрка, что — совсем с ума выжила? Это ж наш Митя-блаженный, разве не признала?
— Отчего ж не признала? Признала, как только он повернулся ко мне. Однако ж и не пойму ничего: разве не мужик он? По мне, так еще хоть куда. Я б поиграла с ним.
Бабы укоризненно глянули на нее.
— У тебя, Нюрка, видно, совсем крыша поехала.
— Почему поехала? Ничего не поехала. Просто приглянулся мне Митька. Разве этого не может быть?
Люська съязвила:
— Ну так ты еще приведи его сюда, на радостях.
— И приведу, отчего не привести, нельзя, что ли? — порывисто подхватилась с места Нюрка и, запев игриво «Не корите меня, не браните», павой выплыла из дома.
Митя возвращался из лесу. Юрка посылал его на самую дальнюю делянку, проверить, хорошо ли просохла скошенная позавчера трава. Митя прилежно обошел весь участок, поворошил в одном месте траву, в другом, — можно убирать, пока не хлынули дожди.
Ходил Митя неторопливо, любил понаблюдать вокруг: как сорвется с ветки сорока, промелькнет по стволу долговязой сосны резвый бельчонок, как заиграет переливом света и тени неожиданно выглянувшее из-за тучи солнце, как запоет баловень-ветер в высоких кронах осин, скользнет оживленно меж паутины ветвей и скроется где-то вверху в облаках, таких несерьезных, забавных, строящих Митьке разные рожи.
Нюрка прервала его размышления неожиданно. Выскочила из калитки, залепетала что-то быстро-быстро, скороговоркой, — Митя даже не уловил что. Ему стало неловко перед этой настойчивой, осоловелой женщиной. Она куда-то его повела, взяв за руку, чем еще больше смутила — он не привык к такому обилию женского внимания, хотя и не старался понять, чего от него хотят. Всё было так необычно: странные ласки, слабая улыбка, необъяснимый, туманный взгляд, полный неги и желания.
— Ну чем, бабоньки, наш Митя не мужчина, — сказала негромко, с придыханием Нюрка, введя послушного Митю в дом. — Да вы поглядите на него, поглядите: да он же просто ангел, ангелочек наш ласковый. Ну иди к нам, иди же, дурка, — потянула она опешившего Митю к столу.
Ирма укоризненно покачала головой, но Люська поддержала подругу и тоже заворковала вокруг Мити, предлагая ему выпить.
Митя от выпивки никогда не отказывался. Опрокинув в себя полстакана и наскоро закусив хлебом, он вытянул ноги вдоль стола и заулыбался всем, радуясь, что вокруг него, как никогда гоношатся бабы и спешат и себе поскорее налить, чтобы ненароком чего-нибудь заветного не упустить. Только не успели они даже догнаться алкоголем и совершить задуманное, как Ирма ткнула Нюрку пальцем в бок и сказала:
— Ну че, погуляли, сучки? Уснул ваш хваленый мужик. Не нужно было вам его поить.
Нюрка и Люська обернулись и увидели, что на самом деле Митя сладко посапывает, и его разомлевшее тело совершенно безвольно и нечувствительно.
И стало вдруг подругам как-то неловко и стыдно за низкие, грешные мысли свои. Что, впрочем, не помешало им любоваться молодцеватым и достаточно крепким разнеженным телом Мити. И в этом любовании больше не осталось места сладострастию, а появилось нечто другое, более тонкое, тихое, материнское…
42
Не успели Николай с Виктором выгрузить последний тюк стекловаты, как на дачу нагрянул Женька и вразвалочку подошел к Казаряну, со стороны наблюдавшему за разгрузкой машины.
Казарян его не видел, так как стоял спиной к воротам. Женька кашлянул пару раз и, когда Казарян обернулся, поздоровался с ним.
— Здравствуйте, Михалыч.
— А, Женя, здравствуй, — будто ничего между ними и не произошло, ответил Казарян. Зла он долго не держал — не мог.
— Михалыч, я вот это… — никак не мог начать Женька и все мялся, как провинившийся школьник, потирая правой рукой полу пиджака. Наконец решился и произнес:
— Я это, Михалыч, хотел бы уехать. В Иркутск. Там есть работа.
— Ну? — без всякой издевки спросил Казарян.
— Вы не могли бы мне того: что-нибудь дать, чтобы я на билет заработал?
Жалкая просящая гримаса исказила помятую физиономию Женьки. Такой же умоляющей жалостью сидел на нем давно не глаженый пиджак с рукавами,
