ночевала дома? Ирма не помнит, видела ли она её вчера вечером. Сама еле домой добрела.
Пошла в обед в Заозерье за хлебом — в Лехнаволок отчего-то не завезли, а в воскресенье лавка закрыта, — да встретила на горе (или на счастье) куму свою, Нинку Шелест. Та неожиданно вспомнила, что задолжала Ирме червонец с прошлой зимы.
— Но ты же меня знаешь, Ирма, Нинка ничего не забывает. Идем, кума, долг отдам, — потянула к себе домой.
Ирма удивилась — давно об этом долге позабыла, а Нинка, вишь, вспомнила. Видно, не зря у нее утром левая ладонь чесалась — к деньгам, значит, по поверью.
Нинка теперь, оказывается, в «Дока-хлебе» работает, на хозяина.
— Народу мало, так что приходится почти все самой: и мешки подносить, и в чаны муку из мешков ссыпать, и тесто месить, и с печи доставать. Напаришься за день-то! — делилась впечатлениями от работы Нинка, а Ирма глядела на неё отрешенно и все удивлялась: надо же, помнит еще про долг-то!
— А ты какими судьбами? — спросила, подводя подругу к дому. Ирма объяснила. Нинка остановила её ладонью в плечо, мол, не вздумай хлеб покупать, я тебе дам. Выручу. Буханки три хватит? Ирма кивнула, и Нинка завела её в свой двор. Двор оказался ухоженным, но каким-то голым. Под ногами путались куры. Увидев хозяйку, завизжал на цепи молоденький куцый пес.
Ирме и это стало удивительно, ведь еще год назад Нинка бичевала так же, как и она, Ирма, а теперь куры, хозяйство, работа…
Тут на пороге появился хлипкий, невзрачный на вид мужичок с ведром густого варева. Спустившись с крыльца, приблизился к ним и, показав Нинке ведро, сказал:
— Я тут уткам сварил, пойду, отнесу. — И прошел мимо них за дом к сараям.
— Кто это, кума? — не удержалась Ирма, чтобы не спросить подругу.
— Да мужик мой, разве не догадалась?
Ирма совсем опешила: Нинкиного-то мужика годков пять, как нет на свете, царство ему небесное.
— Городской он, — с какой-то теплой ноткой в голосе произнесла Нинка. — Я с ним в городе познакомилась. Теперь вот живем. Мужик ладный, заботливый.
Ирма поглядела на подругу в упор, и ей стало не по себе от этого долгого, какого-то нежного, что ли, взгляда, каким Нинка проводила сожителя. Что-то сразу остро кольнуло в сердце. Вдруг и ей захотелось такого чистого, теплого бабьего счастья, какое сквозило во всем облике Нинки. Как бы хотела и она вот так с нежностью смотреть в спину своего мужика, знать, что она не обделена ни вниманием, ни лаской, ни заботой. Что Женька, — перекати-поле: сегодня здесь, а завтра там… Да и псих натуральный. Никогда не угадаешь, чего выкинет. Вчера вечером как нашло на него. Пили, вроде, пили, — все нормально, а как зацепила случайно локтем стакан с чаем, и он опрокинулся прямо Женьке на брюки, — такой гвалт пошел, какими только словами он ее не обзывал: и дура, и сучка, и бл… подзаборная.
— Пропила всё и еще строишь из себя что-то! Да посмотри, на кого ты похожа? Замызганная, драная, неаккуратная!..
Это «неаккуратная» резануло хлеще всего. Конечно, она не очень-то следит за собой. Халат, и правда, давно не стиран, блузка под халатом слегка побурела, тонкая вязаная кофточка, которую поверх халата надевает, кое-где расползается, гамаши выцвели и продырявились, тапочки совсем стоптались, того и гляди пальцы вылезут… Но разве он раньше этого не видел, когда только познакомился с ней? Отчего брезгливо не отвернулся тогда, не убежал, как сделал это его друг? Почему остался? Хотел поиздеваться над ней или не нашел бабы получше, а? А раз остался — помог бы ей привести себя в порядок! Так нет — только бы напиться да на кровать. Другого в башке ничего нет!..
Ирма бросила все это ему в лицо и добавила:
— Ты сам такой, сам! Привык в грязи, как на свалке жить, да с ветром в поле, а прикидываешься!
Тут Женька не удержался — задело что-то в её словах — и залепил ей, не долго думая, сначала в ухо, потом и в глаз. Ирма, как стояла, так и брякнулась на пол. Потом вскочила и бросилась из дому, вся в слезах, на чем свет стоит проклиная Женьку. Разве такой мужик ей нужен? Чем так, так уж лучше вообще без него, выгнать его поганой метлой и пусть сдохнет под забором!
— Нет, бабоньки. Бабоньки! — утихомиривала Ирма разошедшихся Люську и Нюрку. — Ну почему, бабоньки, наши мужики такие дрянные? Разве мы не достойны лучших, а, бабоньки? — вскочила она резко с табурета и чуть не опрокинула его.
Люська и Нюрка зашли к ней рано утром. Договорились вчера идти по ежевику и уже созревшую чернику: дачники хорошо скупают ягоды, а нынче сезон. Собрали по полной корзине, снесли полковнику, чья дача стояла на распутье. Взяла на варенье и Серебряниха, и её соседка. Вся ягода разошлась в считанные минуты. Не взять бутылку и не обмыть это дело — грех. Взяли у Пантелеевны самогону, Ирма на своей грядке накопала немного картошки, Нинкин вчерашний хлеб.
Осоловели быстро. То ли от усталости, то ли от ударивших в голову градусов. Ирма еще в лесу рассказала подружкам, как встретила в Заозерье Нинку Шелест и как закололо у нее в груди от всего увиденного. Потом рассказала об инциденте с Женькой. А как не рассказать: под глазом маячил фиолетовый синяк. После выпитого вернулись снова к этой теме.
— Ой, да а чего тебе-то переживать? Ты, считай, одной ногой в своей Финляндии. Там у тебя другая жизнь будет, не то, что здешняя — убогая — наша. Да и мужики там получше наших, потому как непьющие все, — произнесла, не умевшая скрывать своих мыслей, Люська.
— Так-таки непьющие! — встряла в разговор Нюрка, сидевшая до этого молча. — Где ж ты, милая, непьющих-то мужиков видала? У нас ведь как водится: непьющий, значит, больной. Выходит, у них там что, в Финляндии, все мужики — больные?
— Типун тебе на язык, Нюрка! Что ты такое несешь? Отчего они непременно должны быть больными? Они там, может, и пьют. Наверняка пьют. Но не так, как наши. С нашими им не тягаться, потому мы и считаем
