(не только русским. — Авт.) патриотизмом». Идеи Октября еще жили в народе. Но мы не можем принять пронизывающую всю статью мысль о мировой революции как цели Сталина в войне. Впрочем, у автора встречаются и прямо противоположные суждения: Сталину присущи были царистские устремления; «вечные национальные интересы» вышли «на первое место». Фактически автор признает, что еще в 30-е гг. не только во внутренней, но и во внешней политике Сталин отказался от революционной романтики, лозунгов и тем более целей! В частично опубликованной в «Новом мире» записи его речи 19 августа 1939 г. и записке И. Майского «О желательных основах будущего мира» 11 января 1944 г. («Источник», 1995, № 4) за псевдореволюцион-ной риторикой четко прослеживается стремление занять позицию третьего радующегося.
Сахаров недооценивает специфику германского фашизма, чья глобальная захватническая программа исключала «союзы» с другими великими державами. К коалиции с СССР США и Великобританию побудили в первую очередь не их общественное мнение и не «сталинское руководство» (Запад «вождю» не верил), а сознание огромной опасности фашизма. Нельзя считать «во многом однотипными» цели гитлеризма и сталинизма, как и представлять СССР чуть ли не главным агрессором. Была ли когда-нибудь его внешняя политика «всемирной»? В статье есть и другие спорные положения. Так, автор пишет, что защищать или обличать сталинскую дипломатию якобы «совершенно бессмысленно». «Мораль здесь ни причем. В политике есть лишь результаты — победы или поражения». Но не возвращает ли нас такая постановка вопроса к первобытному праву: «победителей не судят»? «Умиротворение» лишь частично отражает суть сталинистской дипломатии первой половины 1941 г. Она не «действовала вполне в духе времени, решительно, масштабно, инициативно», как пишет автор. На деле Сталин, его политические и военные советники вели себя крайне нерешительно и противоречиво. Немецкие части пересекли оговоренные ранее границы не только в районе Нарева. Это не было «звонком к столкновению». Сталин сам оттягивал переход Красной Армией советско-польской границы. Пакт СССР и Японии (апрель 1941 г.) не мог стать «первым дипломатическим актом в развязывании второй мировой войны». «Советские аппетиты точно укладывались в геополитические российские приобретения XVIII–XIX веков»; «СССР вернул себе все, что ослабленная Россия утратила» в период гражданской войны, утверждает автор, забывая, что Сталин отказался от Люблинского и Варшавского воеводств, населенных поляками, и сохранил независимость Финляндии.
Как могла одна битва определить и «начало перелома», и переход стратегической инициативы из одних рук в другие? Неверно и политически вредно выделять «упорный характер (лишь. — Авт.) славянских народов». Вступление СССР в войну на Дальнем Востоке было, по мнению Сахарова, «грубейшим нарушением» пакта о нейтралитете. Но разве Япония соблюдала этот пакт, оказывая существенную помощь Германии, главному противнику СССР, и воюя с США, его главным союзником? «Холодная война» — не только ответ на победы СССР, но и продолжение традиционной политики Запада. И в 1941–1945 гг. антисоветская линия определенных западных кругов подчас парализовывала антифашистскую коалицию.
Ссылаясь на эту статью А. Сахарова, Ю. Афанасьев в сборнике «Война 1939–1945: два подхода» (1995) также стремится представить, будто бы у Сталина в 1941 г. были вполне определенные и последовательно осуществляемые политика и стратегия. Но это — фактическая идеализация «вождя». Уже в начале 1941 г., тем более после краха его курса 22 июня, на деле были неуверенность и метания из стороны в сторону, неадекватная реакция на быстро меняющуюся обстановку. В целом попытки этого академика сказать свое слово о войне производят не лучшее впечатление. Он сообщает, что Резуну понимание «подлинных целей» Сталина пришло как некое озарение («вдруг открылось»). Самому же автору потребовалось «углубленно изучать» войну с середины 80-х гг. За 11 лет он создал статью «Другая война: история и память». В ней мы нашли лишь пересказ известных нам по западной реакционной литературе предложений В. Резуна, Т. Бушуевой, М. Мельтю-хова, А. Сахарова считать сталинизм «народным», пересмотреть дату начала второй мировой войны, принять в кавычки слова «Великая Отечественная», пересмотреть роль СССР в войне и мире, объяснить поражение РККА 1941 г. неведомыми «гораздо более серьезными причинами», выяснить, выиграл СССР войну или проиграл. Как правило, автор воздерживается от каких-либо доказательств. Нам так и не удалось установить, где в этой статье кончается наука и начинается «антикоммунизм».
С тех же позиций написан и другой сборник, изданный РГГУ, — «Советская историография» (1996). В заглавной статье о «феномене советской историографии» Афанасьев тщетно пытается сделать некое глобальное обобщение. Но статья, как и весь сборник, дает весьма неполную и одностороннюю картину. Не нашли должного места в сборнике, например, военная историография, как и одна из ее бесславных страниц — разгромная «конференция» против А. Свечина. Последняя была видной вехой на пути сталинизации общественных наук. Обойдено молчанием Всесоюзное совещание историков 1962 г. Вводная статья задала нигилистический тон всей книге. Она написана под знаком «все советское — плохо». Характерны названия ряда статей: «Наука, не обретшая лица», «Убитая душа науки». Авторы многих статей нередко переходят на простой пересказ прошлого, на историческую библиографию. Обстоятельный анализ того или иного труда или творчества историка подменяют разбором отдельного его суждения.
В ряде статей господствует точка зрения: «основы идеологизации общественных наук были заложены по инициативе Ленина»; подлинное зло — не сталинизм, а «честолюбивые ревнители ленинизма». На деле же сами авторы многих статей следуют догматически искаженному марксизму-ленинизму. Те же политизированность, категоричность, несостоятельные обобщения. Можно ли отрицать, например, существенные различия в научном уровне разных разделов советской историографии, все ли поголовно советские ученые жадно ловили указания вождей, была ли «полной» изоляция советской историографии от зарубежной в 80-е гг., целесообразно ли изгонять из науки материалистическую историографию? Не сумели преодолеть многие авторы и другую порочную черту того «феномена». Они цитируют только «своих», делают вид, что они первыми исследуют данную тему. Проигнорирована, в частности, книга «История и сталинизм» (1991), хотя по содержанию своему она является главным предшественником «Советской историографии». Тем более что некоторые авторы второй во многом просто повторяют первую. Не лучшую традицию воспроизводит А. Логунов, посвящая треть статьи о «кризисе науки» своему «шефу» Афанасьеву, чьи полупубли-цистические статьи он называет «историографическим феноменом». Этот же автор проявляет старую привычку сводить историческую науку к ее наиболее отсталому в научном отношении участку — истории КПСС.
В. Кулиш в статье о советской историографии минувшей войны руководствуется методологическим авторитетом А. Яковлева, несостоявшегося политика и историка. Не вследствие ли этого автор фактически обошел молчанием сталинизм? В статье представлена, по меньшей мере, двусмысленная трактовка начала советско-германской войны и военно-политических целей СССР. Как о доказанном факте сообщает автор о «подготовке (СССР. — Авт.) к наступлению без должного укрепления обороны». Вторым и «воспользовалось германское руководство, опередив Советский
