умел очень убедительно говорить, эффектно выглядел, когда взгромождался на трибуну и длинным, специально отращенным на правом мизинце ногтем поправлял тоненькие щегольские усики и зажигательно толкал речи, люди, слушая его, замирали от восторга, – так вот, большевик Полонский оказался предателем, чужим…
Анулову хотелось застрелиться, но стреляться – это самое последнее дело, простое и позорное. Нет, Анулов стреляться не будет. Главное – добраться до своих, рассказать, что произошло. Полтора десятка километров прошел Анулов по степи, потом споткнулся обо что-то твердое – похоже, о конский череп, упал и долго лежал на земле, прижав к лицу грязные, испачканные черноземом ладони.
Над его головой, высоко-высоко в далеком бархатном небе, тихо переговаривались звезды, он слышал их разговор, но ничего не мог из него понять. Когда он отнял ладони от лица, они были мокрыми.
– Ах, Полонский, Полонский, – просипел он сквозь зубы. – Что же ты, гад, наделал? Такой был примерный большевик – и на тебе! Ну, погоди, Полонский, отольются тебе слезы преданных тобою большевиков…
Махно в эти минуты корчился на постели – что-то начала допекать бессонница, затылок был будто бы свинцом налит, металлическая тяжесть эта давила, давила, давила, рождала нехорошие мысли, сомнения (сомнений было больше всего). Батька то на один бок переворачивался, то на другой, вздыхал, мял пальцами виски, тер затылок, а уснуть никак не мог, – тоже думал о Полонском.
Пытался вспомнить, где же они познакомились, но вспомнить так и не смог. То ли в Москве на заседании ячейки анархистов, то ли при обсуждении, какая надпись должна украшать знамя анархистов (дебаты по этому поводу доходили до драк, схватывались и в Москве, и в Питере, и в Киеве), то ли в Курске, где Махно жил некоторое время перед тем, как вернуться на Украину, получал пайки с гнилой крупой по фальшивому паспорту на имя учителя Шепеля, то ли в неком уездном городке, чье название выпало из памяти, куда Полонский привозил свежую, вкусно пахнущую типографской краской анархическую литературу… В памяти провал какой-то.
Он застонал, вновь перевернулся с одного бока на другой – в кожу, в проступившую неровным жгутом костяшку ребра врезался рубец подстилки, которой Галина накрыла кровать, вызвал боль. Махно снова застонал.
Галина среагировала на его стон, открыла глаза, словно бы и не спала.
– Ты чего, Нестор? Заболел?
Тот уперся затылком в подушку, словно бы хотел выдавить из собственного черепа горячую тяжесть, вздохнул сипло:
– Нет, не заболел.
– А чего? Думы голову забили?
Все-таки проницательный народ женщины, чутье у них развито необыкновенно сильно, Махно втянул сквозь зубы воздух в себя и сказал:
– Тут у нас в штабе разговор один возник – не послать ли к Петлюре дядьку Волина?
– А что! – Галина оживилась – сна вроде бы и не было, – взметнула руки, будто некие диковинные крылья. – Очень представительный, очень внушительный… не знаю, как его назвать – гражданин, господин, товарищ…
– Как хочешь, так и называй.
– В общем, Нестор, он умеет убеждать собеседника.
– Ты так считаешь?
– Так считаю.
– А мне Аршинов-Марин нравится больше.
– Мне, наоборот, – Волин.
Махно почувствовал, как что-то острое кольнуло его в сердце, будто кто шилом его ткнул, на крыльях носа возникли капельки пота – он уже засек заинтересованные взгляды, которые Галина бросала на этого человека, и готов был схватиться за шашку. Так и в этот раз. Еле-еле себя сдержал.
– Чем же он хорош, твой Волин? – спросил батька, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее – обычный голос человека, толком не оправившегося от сна. – А? Аршинов-Марин – очень искренний, доступный человек… Теоретик. Умеет толково излагать свои мысли, умница необыкновенный. Волин – тоже умный мужик, но он – барин.
– Это-то и хорошо. – Галина потянулась.
Батька ощутил, как у него одна губа, верхняя, зло и одновременно обиженно наползла на нижнюю, свалилась вначале в одну сторону, потом в другую, в сердце у него вновь вонзилось что-то острое, и он произнес тихо, стараясь, чтобы голос его прозвучал как можно более недоуменно:
– Дура ты, Галина!
– Может быть, – неожиданно легко согласилась с ним жена, и Махно подумал: «Не к добру это».
– Так вот, штаб дружно высказался против – дядька Волин может нам своим маслом всю кашу испортить.
– У тебя в штабе тоже немало дураков.
Махно усмехнулся: понятно, чем при случае можно уколоть Галину. Про себя решил, – на этот раз уже окончательно, – Волина к Петлюре не посылать. Мысли снова переключились на Полонского. Батька перевернулся на другой бок, к жене, и погладил Галину по теплому атласному плечу:
– Спи!
У Полонского, вновь нахально залезшего в батькину голову, красивая жена, актриса, Махно ее видел на одной из пирушек – высокая, большеглазая, с сияющим чистым лицом, в голубом бархатном платье, туго обтягивающем соблазнительную фигуру… Как же ее имя? Нет, не вспомнить. Темнота перед глазами Махно зарябила, он с досадой повозил головой по подушке. Надо будет попросить фельдшера – пусть пропишет какие-нибудь порошки, не то без сна он скоро совсем в лунатика превратится…
Раз дядьку Волина к Петлюре посылать нельзя, то надо послать Петьку Лютого, они оба – сочинители, Петлюра и Лютый, а сочинитель с сочинителем обязательно должны найти общий язык. Надо окончательно определиться и по Григорьеву… Григорьев – фигура скользкая, очень уж заигрывает с белыми, и белые на игру с ним идут, а раз это так, то останется он, глава Повстанческой армии, один. Кругом гол, как сокол… Поэтому союз с Петлюрой будет как нельзя кстати.
Все, пусть завтра Лютый собирается в дорогу. Хотя завтрашний день уже наступил – на часах четыре часа ночи.
За печкой заголосил сверчок – горластый, умеющий выдавать многоколенные трели, будто он этому мастерству специально обучался, окончил консерваторию или что-то в этом духе.
– Соловей, – пробормотал Махно, закрывая глаза, – соловей, соловей, пташечка…
Он опять попытался уснуть, но и на этот раз уснуть не удалось – переутомился батька…
Послать Лютого к Петлюре не получилось – помешали серьезные события.
Утром к Махно явился Лева Задов – огромный, невозмутимый, с кудрявым чубом, закрывающим половину лба.
– Мы задержали двух офицеров, – сообщил он, – по виду – белые. Чувствуется строевая косточка, да и лица уж больно надменные, ни в Одессе, ни в Гуляй-Поле таких лиц нет. Интересуются Григорьевым. Судя по всему, направляются к нему.
– Да? – Батька недобро прищурил левый глаз – вид у него сделался такой, будто он заглядывал в орудийный прицел. Во время боев за Мелитополь батька довольно лихо палил из орудия.
– Да. Ну, мои ребята сразу смикитили, что к чему, проводили офицеров в избу, налили им горячего чаю, огородили яичницу с салом. Так что господа завтракают.
– Как позавтракают – веди их ко мне, – приказал Махно.
Офицеры оказались молодыми подтянутыми людьми одного возраста, очень похожие друг на друга, будто были
