рождены одной матерью.
– Добро пожаловать, господа, – дружелюбно произнес Махно, повел широко рукою, приглашая садиться. – Извините, что особых солей-хлебов у нас нет, чем были богаты, тем и накормили…
– Хлеб-соль не обязательно, – перебил батьку один из прибывших, видать – старший. – Вы атаман Григорьев?
– Я атаман… – Махно, улыбаясь, наклонил голову.
– Мы из штаба Добровольческой армии… – произнес старший из прибывших.
Через двадцать минут офицеров поволокли на расстрел.
– Заберите у одного из них письмо, – прокричал Махно вдогонку хлопцам Левы Задова. – Оно, скорее всего, зашито в одежде у старшего…
В эту минуту в штаб зашел Алексей Чубенко, сдернул с головы запыленную фуражку, хлопнул ею о колено. В воздух поднялась мелкая, пахнущая чем-то острым – муравьиной кислотой, что ли? – пыль.
– Не мог бы ты свой ковер на улице вытрясти? – недовольно поморщился Махно.
– Извини, батька.
– Чего у тебя?
– Григорьев начал активно потрошить еврейские семьи. В Осетняжке наши хлопцы пробовали заступиться за евреев, так он двоих расстрелял.
Махно насупился.
– Григорьев – предатель! – глухо проговорил он. – Ведет тайные переговоры с белыми. Момент для этого он выбрал подходящий: белые находятся в большой силе – захватили Донбасс, взяли Харьков, красные драпают. Нас Григорьев тоже заложил… – Махно вздохнул.
За окном, на задах дворов хлопнули два выстрела, прозвучавшие почти в унисон – один продолжил другой. Махно поднял голову, послушал. За первыми двумя выстрелами раздались еще два – офицеров добили, уже лежачих.
– Что это? – спросил Чубенко.
– Да вот, двух беляков пришлось отправить на вечное поселение в дальние дали, – Махно показал пальцем на потолок, – чтобы воздух здесь не портили. Ходоки. Связные… Явились из штаба Добровольческой армии к Григорьеву, да мы их перехватили раньше. – Махно снова вздохнул. – Сегодня вечером собираемся в Сентове. Оттуда также поступила жалоба на Григорьева – прижал местных жителей… Лютует, грабит. Грабит и лютует. В Сентове и решим, что делать дальше.
– Может, просто поехать в штаб к Григорьеву и пристрелить его?
– Угу, и самому погибнуть…
– Зато дело благое будет сделано. Саша Лепетченко тоже вызывается принять участие в акции. Мы с ним этот вопрос даже обговаривали.
– Ну и дураки, – заметил спокойным тоном Махно. – Погибнуть – дело нехитрое, гораздо более хитрое – уцелеть…
Вечером собрались в Сетове – это небольшое село располагалось недалеко от железнодорожной станции с высокопарным названием Александрия – между Кременчугом и Елизаветградом.
Стоял конец душного, с веселыми ночными всполохами по всему небу июля, на полях созревал хлеб, в туманных степных низинах кричали коростели – мамаши выводили на прогулки подрастающих птенцов и призывными криками собирали их в стадо. Хорошая пора – конец июля.
Решение, которое приняли собравшиеся, было коротким и жестким – Григорьева ликвидировать, поскольку он позорит идеи повстанчества, а главное, он – изменник, продался Деникину…
Махно отправил к Григорьеву человека с запиской, в которой предлагал атаману немедленно встретиться. Чубенко проводил нарочного мрачным взглядом, сплюнул себе под ноги и засомневался вслух:
– А вдруг грабитель этот раскусил нас и не приедет?
– Приедет. Еще как приедет! – уверенно произнес Махно.
Он понимал: Григорьев в их краях чужой, ему при случае даже спрятаться негде будет – никто его не пустит к себе в хату, а это очень много значит; Махно же здесь – свой, родной, на любом хуторе может спрятаться, в любой степной лощине раствориться, будто дым, ни одна собака не найдет, а Григорьева найдет не только собака – отыщет даже кролик, потому атаман обязательно явится на зов Махно… Хотя, с другой стороны, просьбы батькины он по большей части не исполнял, более того – предал батьку.
– Приедет он обязательно… – Махно поднял указательный палец. – Но с целым отрядом, не один. Поэтому надо быть готовым ко всему, – батька глянул на Чубенко вприщур, словно взвешивал его возможности. – Ты, Алексей, когда затеется разговор, выскажи Григорьеву все, что о нем думаешь… Понял?
– Да.
– Оружие держи наготове, на боевом взводе. Понял?
– Да.
– Выбери себе напарника. – Махно перевел взгляд на Лепетченко, вспомнил, что говорил ему несколько минут назад Чубенко и сказал: – Вот пусть Саша и будет твоим напарником. Понял?
– Да.
– Саша, оружие тоже держи на боевом взводе, палец на курке. Понял?
– Так точно!
Разговор происходил в доме, где располагался сельсовет. На площади перед сельсоветом уже собралось много народа – крестьяне пришли жаловаться на Григорьева. Лица – черные, пропеченные солнцем до костей, жесткие, глаза и зубы блестят, каждый пришедший стремится что-нибудь выкрикнуть.
Реакция толпы была понятна – ночью григорьевцы ограбили крестьянский кооператив.
– Все к одному – все к носу трется, – спокойно проговорил Махно, отодвинув в сторону два горшка с цветущей геранью и выглянув в окошко. – Сегодня во всем и разберемся…
Батька был прав – Григорьев действительно вскоре прибыл – на приглашение Махно он не мог не откликнуться.
Спрыгнув с коня – при тяжелом квадратном теле Григорьев сделал это очень легко – атаман бросил повод ординарцу и, отмахнувшись от возмущенных криков собравшихся, в сопровождении охранника взошел на крыльцо[9].
Вид у Григорьева был хмурым. Оглядев крестьян, он гаркнул что было силы:
– Тих-ха!
Махно, также появившийся на крыльце, выдвинулся вперед, словно бы хотел загородить собою Григорьева – это доверительное движение Григорьеву понравилось.
– Да, давайте потише, потише, – сказал батька. – Криком мы ничего не добьемся, друг друга не услышим совершенно и, главное, не перекричим. – Махно пальцем подозвал к себе горластого длинношеего крестьянина, оравшего больше всех – как потом оказалось, председателя крестьянского кооператива. – Расскажи нам толком, что произошло.
Кадык на длинной черной шее горластого крестьянина запрыгал от возмущения. Он ткнул пальцем в атамана Григорьева.
– Вооруженные люди по приказу этого разбойника ограбили наш кооператив! Вымели все подчистую.
– Откуда известно, что это были мои люди? – Григорьев нагнулся, чтобы лучше видеть горластого.
Тот не спасовал, по-петушиному выпятил грудь и выдвинулся вперед. Выкрикнул громко:
– Твоих воронов я знаю не хуже тебя!
– Это не мои люди были, это люди Махно, – сказал Григорьев.
Эта фраза батьке не понравилась, он поморщился, но ничего не сказал атаману. Лишь поднял руку:
– Прошу тишины! У меня тут слово попросил товарищ Чубенко, член реввоенсовета. – Махно посторонился, пропуская вперед Чубенко, хмыкнул: – Давай, член!
Чубенко рубанул кулаком воздух:
– У нас за такие вещи, как грабеж бедных, батька сам расстреливает виновных, лично, и вы это, дорогие граждане, знаете! Григорьев же вона – прикрывает грабителей, устраивает еврейские погромы, убивает крестьян, уклоняется от проведения боевых действий с белыми… Контрреволюционер! Царский холуй!
Лицо у Григорьева потяжелело, а после слов «контрреволюционер» и «царский холуй» сделалось багровым.
Дальнейшая дискуссия была перенесена в помещение сельсовета.
…Через год Алексей Чубенко был взят в плен чекистами. Перед тем как его расстрелять, чекисты основательно допросили пленного – целую неделю с ним беседовал следователь. На одном из допросов Чубенко рассказал, как был ликвидирован Григорьев – под диктовку задержанного этот рассказ записала специально присутствовавшая на допросе «пишбарышня».
Вот что
