неопрятный был мужичок. Но востроглазый. Чекисты блеск его глаз засекли.
– Эй, товарищ!
Махновец остановился, сыто икнул.
– Не мог бы ты, товарищ, вызвать из избы Кожина?
– Да пройдите к нему сами. Он завтракает.
– Его Махно вызывает. Срочно!
– А-а, – испачканный яичницей мужичок понимающе почесал затылок и скрылся в доме.
Через полминуты из избы вышел Кожин, что-то спешно дожевая на ходу. Нахлобучил на голову кожаный картуз с очками-консервами.
Чекисты взяли его в клешни, один с одной стороны, второй с другой, под бока сунули стволы наганов.
– Товарищ Кожин?
– Он самый, – произнес Кожин благодушно – еще не почувствовал опасности.
– Вы арестованы!
Кожин так и просел на ходу, поднял носками сапог целую гору пыли,
– Тихо, тихо, тихо, – предупредил его старший из чекистских командиров, человек со спокойным, немного сонным лицом. – Имейте в виду, стрелять из наганов мы умеем не хуже, чем вы из пулемета.
Но увести чекистам командира пулеметной команды не удалось. То, что Кожина плотно сжали с двух сторон люди, распознать которых можно было за добрые семь верст, засек кожинский помощник – ушлый малый с большими круглыми ушами, похожий на тушканчика. Его так и звали – Тушканчик.
Тушканчик, стремясь доесть яишню с салом, зажаренную в огромной сковороде, задержался – ел Тушканчик много, неведомо было, куда только входило столько пищи. Он выглянул в окно, засек ствол нагана, который один из гостей сунул его шефу в бок, и от неожиданности едва не подавился куском сала.
Тушканчик мигом поднял своих – хлопцы резались в карты во второй половине хаты, – те похватали оружие и вынеслись на улицу.
Когда увидели чекистов, уводящих Кожина, притормозили – ведь если сейчас попытаться подойти к ним, те застрелят командира пулеметной команды. Хлопцы обратили свои взгляды на Тушканчика – как быть?
Тот даже вспотел – с верхней губы прямо в рот покатились мутные соленые струйки.
– Бейте в чекистов, – велел он, – только разом… Залпом. Фому только не зацепите. Понятно?
Грохнули залпом. Чекисты отлетели от Кожина, как прелые листья – один закувыркался в одну сторону, влетел в канаву, поднял густой столб пыли, второй распластался на дороге. Наган выпал у него из руки, нырнул в пыль метрах в пяти от хозяина.
Начальник пулеметной команды сделал еще шагов десять, – один, без конвоя, – остановился, оглянулся. Самообладанию его можно было позавидовать…
В Гуляй-Поле популярным сделался Всеволод Волин, он же Эйхенбаум, – читал лекции об анархизме, о происхождении черного знамени, – люди на волинские «посиделки» шли охотно. Стала ходить на лекции и Галя Кузьменко. Ей Волин нравился: крупный, с покатыми плечами и барским голосом, он производил впечатление. И, похоже, даже умел гипнотизировать – приближался к собеседнику, останавливал на нем взгляд сочных темных глаз… И говорил, говорил, словно бы обволакивал собеседника в некий словесный кокон.
Гуляйпольские анархисты звали его уважительно – дядя Волин. Иногда – дядька Волин.
Батьке Махно пришла в голову дельная мысль: а не послать ли Волина к Симону Петлюре?
Бабы-лазутчицы – это одно дело, они разведают обстановку в низах, в народе, а дядя Волин – хитрый жук, тертый, с представительной внешностью, – обследует в верхах. Махно держал дядьку Волина в Гуляй-Поле для равновесия: Волин, дескать, теоретик, а Махно – практик. Сочетание теории и практики должно дать хороший результат.
Против отправки дядьки Волина к Петлюре выступили члены махновского штаба:
– Петлюра евреев не любит, как увидит нашего посланца с его характерным фейсом – за саблю схватится.
– Ладно, я подумаю… – сказал Махно, подпер кулаком подбородок. Перед ним лежал листок бумаги, на котором крупными буквами, – скорый почерк был прыгающим, каждая буква походила на зайца, находящегося в движении, – было написано: «Вот что представляет Украина в большей своей части. Передвижение воинских частей по территории с реквизициями, лошадиной повинностью – все это раздражает селянина, и он часто-густо восстает против всех, создавая волостные республики, они сепарируют комитеты, советы, вождей-атаманов, – эти строки, старательно переписанные батькой, принадлежали журналисту Симону Петлюре. Махно выразительно пошевелил губами, перечитал еще раз. Качнул головой: а ведь его Махновия – точно такая же “волостная республика”… Выходит, Петлюра против “волостных республик”? В этом они с Петлюрой могут не сойтись. Батька вновь забегал глазами по наспех выведенным каракулям. – Вместе с тем крестьяне хотят ладу-порядку, хотят власти, а больше всего соли, мануфактуры, железа и кожи. Кто им эти вещи даст, тот и будет ими заправлять, того они и слушать будут».
С этим утверждением батька был согласен. Помял пальцами костлявый подбородок. Хотелось бы приткнуться к Петлюре и разделить его стремление к вольной жизни, но что-то все-таки удерживало батьку…
На станцию Помошная, расположенную недалеко от Гуляй-Поля, – станция эта всегда была суетная, вечно забитая вагонами, паровозами и крикливыми людьми, – прибыло несколько эшелонов с юга, – поезда буквально выскочили из-под белых, перерезавших железную дорогу, и обошлись лишь малыми потерями – несколькими сожженными вагонами. Над усталыми, загнанными паровозами трепетали опаленные красные флаги.
Одним из эшелонов командовал Михаил Полонский, старый знакомый Махно, печатник из Одессы.
Полонский разыскал батьку, тот узнал его, шагнул к Полонскому с объятиями:
– Миша, Миша, спасибо, что появился в это трудное время!
– Иначе я не мог поступить, Нестор Иванович…
– С чем приехал?
– Привел десять тысяч штыков на подмогу к тебе, Нестор Иванович. – Полонский сдавал не только свой эшелон, но и все другие составы, прибывшие на Помошную. – У нас в Одессе считают, что никто, кроме тебя, не может возглавить борьбу против Деникина.
Махно вновь обнял Полонского, прижался лицом к его груди, почувствовал, что в нем родилось что-то далекое, слабое, жалкое – ему сделалось жаль самого себя, но в следующий момент он подавил эту жалость, выпрямился и хлопнул Полонского рукой по плечу:
– Ты – молодец!
В то же время полк Василия Куриленко, например, не пошел за батькой – остался с красными, и Куриленко присягнул на верность алому стягу, черный флаг с надписью «Мы горе народа потопим в крови» приказал свернуть и убрать в один из сундуков с полковым имуществом.
– Пусть валяется там и не маячит перед глазами, – сказал он, отведя поугрюмевшие глаза в сторону.
– Что, под этим прапором больше не будем ходить в атаку?
– Это время осталось позади…
Время само совершало перестановки в сложной шахматной игре, фигуры которой были расставлены на огромном поле от Питера до Владивостока.
Куриленко нашел мел, сухую жесткошерстную тряпицу и почистил орден Красного Знамени. Потом из красной шелковой ткани соорудил розетку, насадил на нее орден, а затем все вместе прицепил к гимнастерке.
Посмотрел на себя в зеркало, остался доволен.
– Хорошо выглядит гусь, однако… – произнес он.
Командир группировки, в которую входил Полонский, большевик Филипп Анулов ночью ушел в степь и исчез: он предпочел погибнуть среди волков, чем терпеть такой позор… Надо же – Михаил Полонский, свой человек, – Анулов всегда считал его своим, Полонский
