она швырнула наган на землю и бегом понеслась в дом покойного Андрея Ивановича Кузьменко.
Лепетченко, из чьего нагана Феня учинила расправу, только головой покачал и поднял оружие с земли. Из кармана достал тряпицу, которую держал специально, чтобы приводить наган после стрельбы в порядок, вытер ею досуха ствол, рукоятку, щечки.
Проговорил удивленно:
– Ну и баба!..
Чубенко с робостью – было понятно, откуда она взялась, – подступил к мрачному молчаливому Махно:
– А остальных пленных куда?
– В расход, – велел тот, – и на скотомогильник. Закопайте этих людей там.
Жизнь человеческая в ту пору даже копейки не стоила – копейка была дороже…
Махно шкурой своей, не только нутром, а и порами, лопатками, затылком чувствовал, что за ним началась охота. Всех людей в армейской красной верхушке, которые хоть как-то могли заступиться за него, убрали – всех до единого, более того, армию, которой командовал Дыбец из Второй переименовали в Четырнадцатую и поставили во главе ее новую метлу – Ворошилова.
Ворошилов ненавидел Махно так же люто, как и Троцкий, – может быть, даже еще более люто. Батька узнал, что к Ворошилову, прямо в его поезд, был вызван Яков Озеров со своим помощником Михалевым-Павленко – молодым, горячим человеком, оказавшимся, как и Озеров, неплохим штабистом. От Ворошилова штабисты не вернулись – их расстреляли.
И это за то, что Озеров честно держал фронт длинною в сто тридцать километров. Махно вздохнул тяжело, покачал головой – людей было жалко.
Он не знал, что еще месяц назад, до всех перемен, до союза с Григорьевым, в Киеве, – произошло это под сильным нажимом Троцкого, – на квартире Христиана Раковского собрались несколько человек. Среди присутствовавших были Бубнов, Антонов-Овсеенко (уже снятый с поста командующего Украинским фронтом), члены киевского правительства. Был приглашен на это вечернее чаепитие и Павел Дыбенко.
Собравшиеся приняли решение, – на этом особенно настаивал Троцкий, он даже звонил Раковскому на квартиру (вопрос этот Троцкий явно согласовал с Лениным), в котором говорилось: «Махновщину ликвидировать в кратчайший срок, самого Махно, как и Григорьева, объявить вне закона». Что такое быть «вне закона»? Это означало, что любой красноармеец, даже самый последний обозник, выпачканный лошадиным пометом с головы до ног, любой сотрудник самого захудалого сельского ревкома имел право расстрелять батьку без суда и следствия. Затем победно дунуть в ствол револьвера, вытереть ноги о лежащего крестьянского полководца и доложить по телеграфу, либо устно, по телефону в Москву: Махно уничтожен!
За это был положен большой сладкий пирожок. От всех сразу – за уничтожение Махно готовы были заплатить и красные, и белые, и полосатые, вот ведь как – все, словом…
Единственным человеком из числа тех, кто присутствовал на том заседании в квартире Раковского, проголосовавшим против, был Дыбенко.
Более того, позже он посчитал нужным сообщить об этом Махно, – Дыбенко предупредил батьку, чтобы тот усилил свою охрану и вообще поостерегся… На встречу с Махно Дыбенко приехал с целым отрядом чекистов.
Произошло это в Кичкасе. Прискакал Дыбенко в Кичкас запыленный, шумный, с ясными глазами и золотистой бородкой – поражение, которое он только что потерпел в Крыму от белых, никак не отразилось на благодушном состоянии бывшего балтийского матроса.
Спрыгнув с коня, он бросил повод ординарцу и пошел навстречу батьке, широко раскинув руки. Смелый был жест – особенно учитывая факт, что в отряде Дыбенко были двое чекистов на командирских должностях, – история их имен не сохранила, – а чекистские командиры давали Троцкому подробный отчет обо всем, что касалось Махно… Батька этот жест оценил.
– Павел Ефимович, может, по стопочке с дороги? – предложил Махно.
– Нет, Нестор. Вообще-то я приехал по поводу переправы через Кичкасский мост… – части Дыбенко, теснимые белыми, поспешно отступали, – ну и… – Дыбенко замялся. – Хочу предупредить тебя, Нестор…
– О чем, Павел Ефимович?
– Когда-то у нас с тобой был откровенный разговор – давно уже, в первые дни нашего знакомства…
– Был.
– Словом, ты объявлен в Красной армии вне закона.
– Уже знаю. За что хоть такое наказание, объясни.
– За то, что без предупреждения оставил фронт, оголил его. За это, кстати, расстрелян твой начальник штаба с помощником…
– Тоже знаю. Ворошилов приказал… – Махно не выдержал, стукнул кулаком о кулак, высказал этим жестом все, что в нем было, потом притиснул кулак к кулаку, нахлобучил, и один кулак повернул в одну сторону, другой в другую. – Вот я что сделаю с Ворошиловым, когда он мне попадется, – мрачно заявил он.
– До Ворошилова ты, Нестор, не дотянешься.
– Кто знает… А вдруг?
– В Киеве состоялось специальное заседание по твоему поводу…
– И по поводу Григорьева, естественно…
– Ты, Нестор, будто в воду глядишь и все видишь. Григорьеву особо не доверяй. По данным моей разведки он якшается с белыми.
– У меня тоже имеются такие сведения, Павел Ефимович. Спасибо за предупреждение. Но действовать я буду наверняка – когда схвачу Григорьева за руку.
Махно замолчал.
– А Якова Озерова мне жалко, – Дыбенко вздохнул, ладонью стряхнул пыль с плеча. – Толковый был мужик.
– За меня ответ перед этим дураком Ворошиловым держал, – по лицу Махно пробежала болезненная тень. – Мне тоже Якова жалко. Он в Гуляй-Поле пришелся ко двору.
Дыбенко невольно подумал, что, по сути, тем, что он живой, обязан он батьке и должен сказать ему «спасибо» – ведь пока он вылезал со своей дивизией из крымского мешка, Махно держал Шкуро и Слащева зубами за штаны, не давал им возможности взять Мелитополь. Если бы белым это удалось, то тогда все – дивизия Дыбенко украсила бы суки всех крымских деревьев: по нескольку человек висело бы на каждом дереве. Шкуро бы всех перевешал, поименно…
– Будешь в моих краях, заглядывай, Нестор, – неожиданно предложил Дыбенко, – я несколько бутылок из голицинских подвалов вывез – в обморок хлопнешься! Это не вино, а нечто божественное… Нектар!
– О голицинских винах я слышал, но никогда не пробовал.
– Заезжай ко мне – попробуешь. Мой штаб сейчас находится в Никополе.
– Ага, я к тебе в гости заеду, а твои чекисты на меня тут же хомут накинут.
– При мне не накинут. Гарантирую.
– Нет, Павел Ефимович, спасибо. Видать, это последняя наша встреча. Жаль!
– Мне тоже очень жаль.
Пока батька разговаривал с Дыбенко, двое чекистов-командиров действовали. Кичкас – село небольшое, все дома, как на ладони, чекисты решили арестовать начальника пулеметной команды Кожина – последнего, кто оставил фронт. Арестовать Махно им не удастся, чекисты это поняли сразу, а вот Кожина – запросто.
Фома Кожин был в армии Махно человеком приметным – носил кожаную тужурку, краги и кожаный картуз, к которому, как у летчика, были прикреплены очки-консервы.
Двор, где завтракал в это утреннее время Кожин, найти было несложно – около плетня стояло сразу пять тачанок с пулеметами.
– Тут он, – сказал один чекист другому.
– Вижу.
– Надо его брать.
Остановили одного махновца – расхристанного, маленького, перепоясанного сразу тремя пулеметными лентами, испачканного яичницей –
