у него на кухне, и за первой кружкой чая он рассказал мне о невзгодах, обрушившихся на них со скрипкой за время, прошедшее с нашей последней встречи - оба получили серьезные травмы. У Грега был поврежден палец, который он прищемил неисправной дверью студии звукозаписи, и был лишен, таким образом, возможности играть в течение пары месяцев. Когда он, поправившись наконец, решился вынуть из шкафа и открыть футляр со скрипкой, то обнаружил, что, не довольствуясь своей обычной уловкой - расклеиваться по швам, скрипка Льва, чтобы выразить свою солидарность, очень своеобразно использовала спокойный период. У неё отклеилась ещё и шейка, так что скрипка в футляре выглядела жалкой и беспомощной, как марионетка с порванными нитями. Он отнес ее известному мастеру в Эдинбурге, старому другу, который раньше часто ремонтировал его предыдущий инструмент, но когда вернулся, чтобы забрать её, то получил обекураживающее предупреждение. «Шейка может продержаться неделю, - сказал его друг, - шесть недель или шесть месяцев, не берусь предсказать. Но когда бы это ни случилось, я уже не смогу помочь тебе, не смогу восстановить эту скрипку, так что стоит подумать о ее замене».
«Заменить её? Я с трудом мог поверить в то, что слышал».
Мастер продолжал объяснять, что, хотя он готов сам найти новый инструмент, Грегу лучше было бы обратиться к Мелвину Голдсмиту, потому что, как он скромно выразился, «он лучше меня».
Грег и скрипка вернулись к работе, и, хотя беспокойство не отпускало его, шейка какое-то время держалась. Но несчастье все-таки случилось, и теперь это выглядело как ужасная, разорванная, покрытая волдырями рана, с которой Грег вернулся к своему другу. Несмотря на своё категоричное предупреждение, мастер, должно быть, уступил и они договорились о встрече на следующей неделе. Однако за день до их свидания друг Грега внезапно скончался в возрасте пятидесяти лет. А что касается скрипки Льва, он ведь предупреждал Грега, что больше не будет над ней работать, и вот предчувствие оправдалось и его больше не было.
Грег начал обращаться к другим мастерам. На этот раз требовался гораздо более серьезный ремонт, и все, с кем он разговаривал, называли такую астрономическую стоимость работы, что он начал верить, что скрипка Льва действительно не подлежит восстановлению. Несчастный и почти потерявший надежду, он обратился к своему другу Мартину Свону, известному музыканту и композитору, ставшему продавцом и реставратором скрипок. А вот Мартин, как оказалось, не разделял столь мрачного прогноза относительно дальнейшей судьбы скрипки Льва и согласился отремонтировать ее за небольшую плату. Это должно было стать поворотным моментом в печальной главе истории скрипки, но судьбе, видно, было угодно, чтобы случилось что-то ещё, потому что вместо того, чтобы сразу принять предложение, Грег оставил скрипку Льва Мартину и пошел домой, чтобы обдумать варианты своих дальнейших действий. Следует ли ему потратить тысячи фунтов на её воскрешение или он должен поручить Мелвину начать поиск нового инструмента? В течение всех прошедших лет Грег наблюдал, как скрипка с новой энергией поет сразу после ремонта, но стоило ей вернуться домой, все неуловимо изменялось. Что, если сейчас её отремонтируют, а он обнаружит, что ему больше не нравится её звучание? Эти мысли мучали Грега, когда я спросила, не возражает ли он, чтобы я отправила фотографии скрипки Льва дендрохронологу для экспертизы. "Почему я должен возражать?" – был ответ. Все оказалось так просто. На мой взгляд, история, которую я воссоздавала, всегда была похожа на сверток, завернутый в множество слоев бумаги, и, пока музыка скрипки Льва продолжала звучать, она все ещё была в движении, все еще развивалась от события к событию, как бесконечная детская игра в передачу пакета. Но теперь два события случились почти одновременно, и музыка остановилась.
Сначала пришел отчет Питера. Дендрохронология, не имея образцов для сравнения, не может точно указать место происхождения скрипки, но может отвергнуть какое-либо из предполагаемых, и именно это она и сделала. Скрипка Льва, увы, не могла быть сделана в начале восемнадцатого века в Кремоне, поскольку ее дека, в соответствие с заключением экспертизы, была сделана из древесины двух деревьев, срубленных в середине девятнадцатого века. Итальянские мастера иногда использовали немецкую древесину, но разве не странно, что оба дерева росли в районе Фогтландкрайс в Саксонии, на границе Германии и Богемии, а ныне Чешской Республики? А когда Питер сравнил рисунки колец на деке с подобными из своей базы данных немецких инструментов, он констатировал очень высокую степень корреляций. Сложите все эти факты воедино и вы поймете, что любой дендрохронолог пришел бы к тем же выводам, что и Питер. Скрипка Льва, скорее всего, была немецким инструментом середины девятнадцатого века, и маловероятно, что она была итальянским инструментом начала восемнадцатого.
Моим стремлением было изучение истории скрипки Льва и, возможно, даже доказательство ее происхождения из Кремоны, а целью - высмеять торговца, который назвал ее ничего не стоящей. Но проведя объективную экспертизу, я разрушила прекрасный миф, который сопровождал скрипку на протяжении многих лет, и, возможно, подтвердила её малую ценность. После прочтения отчета моя первая мысль была о Греге, но мои опасения оказались напрасными. Похоже, он довольно легко принял эту новую версию истории. «Мы купились на миф, - сказал он, - а я люблю мифы. Вера в воображаемое — это то, чем живет всякий музыкант. Настоящего нет. Все это метафора, все подразумевается, все преходяще. Все исчезает, как только вы закончите играть, и каждый раз вам приходится придумывать все заново».
Через некоторое время и я начала задаваться вопросом, почему кого-то из нас должно волновать, правдива ли история скрипки Льва. Ведь не только Грег в неё верил, принимали её и все окружающие. Он вступал в соревнование со скрипками Страдивари, и результат был достойным; он играл на ней во время прослушиваний на лучшие вакансии и каждый раз его сопровождал успех. Важна ли абстрактная истина для такой успешной пары исполнитель-инструмент? Следуя собственной философии мифа, вскоре он обнаружил утешительную параллель между биографией скрипки и своей собственной судьбой. Он признался мне, что всегда чувствовал себя аутсайдером в мире классических музыкантов, хотя все с должным почтением принимали его скрипку, потому что считали ее старинной итальянской. Теперь, как он выразился, «я оказался чужаком, играющим на скрипке, чем-то вроде самозванца», и в его голосе звучало удовлетворение.
И как только я вернула себе способность мыслить трезво, я поняла, что мне тоже все равно. Эта история держала меня в плену годами. Иногда это было похоже на пожизненный приговор, иногда
