– Откуда там стена вокруг взялась? – присматривается Никитушка и богатырей торопит.
А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.
Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.
– Что за дела тут лихие? – спрашивают богатыри.
– А вы кто такие будете? – им говорят. – Документы свои объявите.
А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.
– Да мы люди мирные, – говорит Ерема, – мимо проходили, дивом на озере любовались.
– Мы тоже любовались, – отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. – А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.
– А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, – ворчит Афоня.
– Да разве у нас головы бриты? – добродушествует Ерема. – Мы только бороду бреем.
– Вижу, вы птицы непростые, – задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: – А может, сами в отделение пройдете?
– Да нет уж, – говорит Ерема, – у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.
А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:
– За что в кандалы попали?
Студень на монастырь вверх кивнул:
– За это самое. – И вздохнул: – Стену жалко, порушили.
– Они? – показал Никитушка на разбойные рыла.
– Они, – отвечает Студень.
– А стена ваша?
– Наша.
– Как это вам взбрело? – удивился попович.
– А про Черного монаха слыхал?
– Слыхал.
– Тогда чего глупости спрашиваешь?
– Да это я так. Оружие-то у вас откуда?
– Оттуда, – говорит Студень, – чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.
Вдруг милиционерия сверху кричит:
– Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.
Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:
– Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?
– Мощи нашли? – всплеснулся Никитушка.
– Один он, – говорит Студень. – Больше не будет здесь сторожить.
Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.
– Это кто? – спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.
– Бродяжная она, – сказал Студень, чтоб не выдавать ее.
– А клад теперь кому пойдет? – волнуется Аншлаг.
Бродяжка ему говорит:
– Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.
Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.
– А он чего все молчит, – Никитушка на Башку кивнул, – и сам не в своей посуде будто?
– Ему Черный монах такое настроение сделал, – ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: – А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.
LI
В эту пору еще одна заморская автомарка у холма посреди милиционерии остановилась, и оттуда сам Горыныч возник, во всей проспектабельности, а в какой ипостаси, неведомо. Обстановку расценил, на бывших бритых голов особо глазом повел, потом интересуется с поднятой бровью:
– Отчего охраной порядка не милиционерия занята, а частные лица? – и на разложенных по земле кивает.
А главный милицейский начальник говорит, обидемшись:
– Это не частные лица, а разбойные рыла, и от такой охраны порядка у нас зубы болят.
– Мне неведома их разбойность, – отвечает Горыныч, – а вот эти трое – из банды бритых голов и здешние руины себе присвоили против закона.
– Это мы разберемся, – говорит милицейский начальник, а сам на Горыныча с нелицеприязнью смотрит и рад бы его самого ущучить, да мелкий чин не особенно позволяет.
– Известно, как вы разбираетесь, – заявляет Горыныч, – невиновных в кутузку закатываете, а потом кости сгорелые оттуда достаете.
С милицейского начальника от гневности аж фуражка слетела:
– За такое клеветное распространение я могу особые меры принять! – говорит.
– На бумажке прими свои меры и подотрись, – грубит Горыныч и обратно в машину лезет, потому как видит, что бесполезно ему тут быть и милиционерия нелюбезно настроена. А все потому, думает, что Кондрат Кузьмич в других средствах против него ослабел и усиливаться решил через милицейскую неприветливость. А то еще глубоко дознаваться начнут и вовсе подкопаются под него. Такая тут Горынычу неприятность открылась.
А только развить отступление он не успел, оттого как озеро вдруг забурлило и явило из себя доисторическую монстру. Голова на длинной шее плыла к берегу и, видно, торопилась страшно, подвывала внутриутробно. Милиционерия вмиг по сторонам раздалась, а за ними разбойные рыла с земли повскакали. Главный же начальник с места не тронулся, пистолю вынул и в монстру решительно прицелился. Но тут его Ерема и Афоня с пути отодвинули, а с ними Никитушка, и встали втроем против доисторической скотины.
А скотина себя конфузно повела. В неглубокое совсем место выплыла, а все только одна голова на шее торчит, тулова под ней не видать. Вот она на мели застряла и тянет страшную морду к Горынычу, челюстью клацает. Чуть голову ему не отгрызла, да Горыныч увернулся. Тут Афоня плечи расправил и морду скотине кулаком отбил. А она треснула и пополам развалилась, какие-то тряпочки на ней обвисли и железочки повыскакивали. Афоня охнул от странного действия, а в брюхе монстры отверстие открылось, и из него вылезло жалкое что-то.
– Вот так природное явление, – заусмехался Ерема. – Это кто ж такой?
– Пугало огородное, – бурчит Никитушка.
А пугало знатное – весь в струпьях и гнилых язвах, страх глядеть. На колени повалился и как взвоет:
