своей любви к Алеше.) Кроме того, в «Повести…» и в «Легенде…» в качестве общего фона используется инквизиция с ее мрачной атмосферой смерти и аутодафе. Иммали (которая превращается в Исидору) и ее ребенок в конце концов умирают в застенках инквизиции. Мельмот таинственным образом является ей в узилище, чтобы сделать последнее ужасное предложение. Великий инквизитор после краткой сцены второго пришествия заключает Христа на ночь в темницу инквизиции.
Испанец Монсада рассказывает «Повесть…» потомку заглавного героя – Джону Мельмоту. Монсада, чьи приключения служили до этого момента основным сюжетом романа, обнаружил рассказ, написанный на пергаменте, в склепе, где он по приказу старого еврея Адонии переводил рукопись на испанский язык (первоначально текст был зашифрован греческими символами, представляющими испанский язык). Монсада, сбежавший в Ирландию и оказавшийся теперь в родовом замке Мельмотов, рассказывает Джону собственную историю, но прерывает ее, чтобы поведать «Повесть об индийских островитянах», которая содержит в себе повествование самого Мельмота – «Повесть о двух влюбленных». Монсада рассказывает «много дней» [Метьюрин 1976: 554], и вскоре после завершения этого повествования наступает финальная развязка романа.
«Легенда…» Ивана, напротив, хотя и длится несколько дольше, чем «десять минут», которые, по предположению ее автора, потребуются для изложения, сжата настолько же, насколько пространна «Повесть…» Монсады. Однако их объединяет то, что история Великого инквизитора – это также рассказанное по памяти обширное прозаическое повествование. Джон Мельмот, Алеша и читатели обоих романов первыми «слышат» эти истории (точно так же, как Христос первым слышит речь Великого инквизитора). В каждом случае основной рассказчик романа передает повествование вторичного рассказчика (Монсады, Ивана), который в свою очередь передает слова группы рассказчиков третьей степени (Мельмота, Иммали, Великого инквизитора, а также не слова, но действия Христа) другому второстепенному рассказчику (Джону Мельмоту, Алеше). Оба второстепенных рассказчика в то же время являются главными героями романа.
Более того, в каждой из историй повествование периодически прерывается продолжением разговора двух второстепенных рассказчиков. Эти перерывы и диалоги, обрамляющие внутренние рассказы, служат для тематических пересечений двух слоев повествования. Так, когда Джон Мельмот впервые прерывает «Повесть…» Монсады, испанец говорит: «Запаситесь терпением, и вы увидите, что все мы – только зерна четок, нанизанные на одну и ту же нить. Из-за чего же нам ссориться? Союз наш нерушим» [Мельмот 1976: 314]. Его слова, разумеется, подтверждаются в романе, где все события окажутся в конечном счете связаны друг с другом как фрагменты огромной метафизической головоломки. Точно так же связь поэмы Ивана с событиями «Братьев Карамазовых» служит дополнительным подтверждением взаимосвязи всего сущего в великом океане бытия, – это утверждение составляет центр романа Достоевского.
И Метьюрин, и Достоевский опасались, что убедительные инвективы в адрес устройства Божьего мира в их романах будут поняты их читателями как богохульство автора, а не как аргумент, высказанный персонажем, чьи взгляды уравновешиваются и опровергаются последующими событиями и рассказами в романе. Так, Метьюрин вставляет в «Повесть…» примечание, явно направленное на то, чтобы отделить взгляды автора от взглядов Мельмота:
Так как критики мои, прибегнув к столь же ложному, сколь и неправомерному приему, самые дурные чувства моих самых дурных героев… умудрились приписать мне самому, мне приходится сейчас злоупотребить терпением читателя и решительно заявить, что чувства, которыми я наделяю чужестранца, в корне противоположны моим собственным и что я нарочно вложил их в уста того, кто послан выполнить волю врага рода человеческого [Там же: 319–320].
Аналогичные опасения высказывал и Достоевский во время работы над главами, посвященными «бунту» Ивана и его «Легенде…». Он писал Н. А. Любимову 10 мая 1879 года:
Эта 5-я книга, в моем воззрении, есть кульминационная точка романа, и она должна быть закончена с особенною тщательностью. Мысль ее, как Вы уже увидите из посланного текста, есть изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России… <…> В том же тексте, который я теперь выслал, я изображаю лишь характер одного из главнейших лиц романа, выражающего свои основные убеждения. <…> Отрицание не бога, а смысла его создания. <…> Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей исторической действительности [Достоевский 30-1: 63][177].
Не успокоившись и через три с половиной месяца, 24 августа 1879 года, Достоевский пишет К. П. Победоносцеву:
Вы тут же задаете необходимейший вопрос: что ответу на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. То-то и есть и в этом-то теперь моя забота и все мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6-й книге, «Русский инок»… <…> А потому и трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным ответом [Там же: 121–122].
История первой критики обоих романов свидетельствует о том, что вне зависимости от того, были ли опровергнуты аргументы Мельмота, Ивана и его инквизитора или нет, метафизические сомнения, которые они внушили читателям или заставили вспомнить, оказались сильны; возможно, для многих читателей они остались даже сильнее, чем предложенные в романах ответы. Как выразился сам Достоевский, в силу затронутой темы страданий аргументы персонажей остались в какой-то степени «неотразимыми».
Мельмот учит невинную Иммали тому, как устроен мир и как страдают в нем люди, заставляя ее направлять волшебную подзорную трубу на разные сцены по всему свету. Она становится свидетельницей различных злодеяний, совершаемых во имя религий: видит обширную песчаную равнину, покрытую скелетами и телами умирающих; видит, как матери оставляли своих младенцев умирать возле храмов, а дети относят престарелых родителей на берег реки, где «помогали им совершить омовения, после чего оставляли всех этих стариков и старух в воде на съедение аллигаторам» [Мельмот 1976: 310]. Мельмот продолжает свой ужасный перечень человеческих страданий, пока наконец Иммали не бросается на землю с воплем: «Если бог такой, как у них, то вообще нет никакого бога!» [Там же: 310]. Демонический Мельмот взрастил бунт и отрицание в сердце Иммали, но момент сомнения в итоге делает ее даже ближе к Богу, чем она была раньше. Когда она поднимается, чтобы взглянуть в последний раз, то, заметив крошечную христианскую церковь, расспрашивает о ней Мельмота, и тот невольно становится ее учителем христианства: «Иммали склонила свое пылавшее лицо долу, а потом, подняв его, похожая на только что явившегося в мир ангела, воскликнула: „Богом моим будет Христос, а я буду христианкой!“» [Там же: 313].
Сходная последовательность событий происходит в диалоге Ивана и Алеши. Перед тем как рассказать «Легенду о Великом инквизиторе», Иван
