– Я ж объяснила: чтобы в подмастерья отдать.
– Они так нянчились с этим мальчишкой… Никогда б не поверил, что его куда-то отпустят.
– Он должен будет уехать на восток Гайо, в деревню у форта Дикэйна. Это на полпути к океану.
– Ну, ты знаешь, если подумать, в этом есть смысл.
– Неужели?
– Здесь краснокожие чего-то колобродят, вот они и решили отправить пацана подальше. Других пусть хоть нашпигуют стрелами, но только не Элвина-младшего.
Она подняла голову и с презрением оглядела его.
– От твоих досужих домыслов, Армор, меня иногда тошнит.
– То, что происходит, вовсе не мои домыслы.
– Да ты человека от брюквы не отличишь.
– Так ты наконец вытащишь из моих волос это яблоко или заставить тебя языком вылизать голову?
– Да уж придется помочь, иначе ты мне все простыни извозишь.
* * *
«Наглый ворюга», – думал о себе Сказитель. Семья Миллеров чуть ли не силой всучила ему кучу подарков на дорогу. Две пары шерстяных носков. Новое одеяло. Накидку из оленьей шкуры. Вяленое мясо и сыр. Хороший точильный камень. Да он обворовал этих честных людей!
Кроме того, он приобрел много такого, о чем они и не догадывались. Тело, отдохнувшее от дорожной усталости и вечных синяков. Легкую походку. Добрые лица, которые навсегда останутся в памяти. И истории. Истории, скрытые в запечатанной части книги и написанные его собственной рукой. И правдивые рассказы, которые они занесли в книгу сами.
Хотя он честно расплатился с ними – во всяком случае попытался. Залатал крыши на зиму, переделал кучу мелкой работы. И что более важно, они увидели почерк самого Бена Франклина. Прочли фразы, написанные Томом Джефферсоном, Беном Арнольдом, Пэтом Генри, Джоном Адамсом, Алексом Гамильтоном – даже Аароном Бурром, перед дуэлью, и Даниэлем Буном, сразу после оной. До прихода Сказителя Миллеры были обыкновенной семьей, частичкой Воббской долины. Теперь они попали на огромное полотно, состоящее из великих историй. О Войне за Независимость Аппалачей. Об «Американском Соглашении». Они увидели собственный путь через глушь и леса, ниточкой вливающийся в великую картину, и почувствовали силу этого гобелена, сотканного из множества подобных нитей. Впрочем, нет, не гобелена. Скорее ковра. Доброго, прочного ковра, на котором будут основываться следующие поколения американцев. В этом была поэма, и когда-нибудь он напишет ее.
Он тоже кое-что им оставил. Любимого сына, которого выдернул прямо из-под падающего жернова. Искушаемого убийством отца, который обрел наконец силу отослать сына в другую деревню. Имя для ночного кошмара мальчика, объясняющее, что враг реален и существует на самом деле. Яростный шепот, убедивший раненого юношу исцелить себя.
И рисунок, выжженный на хорошей дубовой доске кончиком раскаленного ножа. Конечно, Сказитель предпочел бы вытравить его воском и кислотой на металле, но такие материалы в здешних краях были редкостью. Поэтому он выжег его, постаравшись, как мог. На картине был изображен юноша, попавший в плен сильной реки, запутавшийся в корнях плавучего дерева. Он задыхался, но глаза его бесстрашно смотрели в лицо смерти. В Академии искусств это незамысловатое творение было бы встречено всеобщим презрением. Но тетушка Вера разрыдалась, увидев картину, и прижала ее к груди, заливая слезами, похожими на последние капли легкого, завершающего грозу дождика. И отец Элвин, взглянув на нее, кивнул и сказал:
– Тебе явилось видение, Сказитель. Ты изобразил мальчика очень точно, хотя никогда не видел. Это Вигор. Мой сын.
После чего Миллер тоже расплакался.
Картину поставили на камин. «Это, разумеется, не шедевр, – подумал Сказитель. – Но здесь изображена правда, и рисунок значит для этой семьи больше, чем любой портрет – для жирного старого лорда или заседателя парламента в Лондоне, Камелоте, Париже или Вене».
– Вот и утро настало, – сказала тетушка Вера. – До заката путь неблизкий.
– Не вините меня за то, что я с неохотой покидаю ваш дом. Хотя я рад за оказанное доверие и не подведу вас.
Он похлопал по карману, внутри которого лежало письмо кузнецу с реки Хатрак.
– Ты не можешь уйти, не попрощавшись с мальчиком, – напомнил Миллер.
Сказитель оттягивал момент прощания как можно дольше. Но тут он кивнул, с сожалением покинул удобные объятия кресла у камина и зашел в комнату, где провел лучшие ночи в своей жизни. Элвин-младший уже проснулся и широко распахнутыми глазами смотрел на мир; на лицо его вернулись краски жизни, больше оно не искажалось от нестерпимых страданий и не теряло цвет. Но боль не спешила отступать, она по-прежнему таилась поблизости, и Сказитель догадывался об этом.
– Уходишь? – спросил мальчик.
– Да, попрощаться решил.
Элвин сердито взглянул на него исподлобья:
– Ты даже не дашь мне написать что-нибудь в твоей книге?
– Ну, не всякому это позволяется.
– А папе можно. И маме.
– Да, и Кэлли тоже.
– Да, Кэлли точно украсил книгу, – кивнул Элвин. – У него почерк, как у… как у…
– Как у семилетнего мальчишки, – пошутил Сказитель, но Элвин не улыбнулся.
– Почему тогда мне нельзя? Кэлли можно, а мне, значит, нет?
– Потому что в этой книге люди пишут о своем самом важном деянии или событии, что видели когда-то собственными глазами. Ты бы о чем написал?
– Ну, не знаю. Может, о жернове.
Сказитель скорчил рожу.
– Тогда, наверное, о своем видении. Ты сам утверждал, что оно очень важно.
– Да, и записано где-то еще, Элвин.
– Я хочу написать что-нибудь в твоей книге, – уперся Элвин. – Сам Бен Франклин оставил в ней свое предложение, я тоже хочу.
– Не сейчас, – возразил Сказитель.
– Но когда?!
– Когда ты как следует отчехвостишь этого Разрушителя. Вот тогда можешь писать в книге что захочешь.
– А если я с ним не справлюсь?
– Тогда и в книге никакого проку не будет.
На глаза Элвина навернулись крупные слезы:
– Но вдруг я умру?
Сказитель почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине.
– Как твоя нога?
Мальчик пожал плечами. Моргнул, смахивая непрошенные слезы.
– Это не ответ, парень.
– Болит не переставая.
– Так и будет, пока кость не срастется.
– Кость уже срослась, – болезненно улыбнулся Элвин-младший.
– Тогда почему ты не встаешь с постели?
– Нога причиняет мне боль, Сказитель. Болит и болит. Там, в кости, засело что-то плохое, и я еще не понял, как излечить это.
