— А теперь? Кто я теперь?
Я промолчал, смиряя участившееся дыхание.
— Не хотите сказать? Или не знаете?
— Не знаю…
— Неправда.
— Вы знаете это сами.
— Да; но я должна слышать. Понимаете? Слышать. Неужели это непонятно?
— Ну, не здесь же! — сказал я, сердясь и прося пощады одновременно.
— Ну, хорошо… А почему вы стали военным?
— Вам не нравятся военные?
— Этого я не сказала. Почему же?
Почему… Я и сам хотел бы знать это. Может быть, из-за отца? Вообще причины бывают самые разные. Я знал одного офицера, который пошел служить потому, что ему нравилась форма. Бывает и так. Другого направил в училище военкомат, у него самого никаких других определенных целей не было, и он пошел. Третий мечтает стать полководцем. Четвертый — потому что уговорили товарищи. Но ребята из военных семей часто идут потому, что к этому образу жизни привыкли с раннего детства, он нравится им, другого они не представляют, а отцы помогают им выбрать этот путь. Правда, мой отец мне не помогал. Он погиб, когда мне было еще слишком мало лет, чтобы планировать будущее. Не знаю, где он похоронен, и вряд ли кто-нибудь на свете сможет указать мне это место. Он погиб не на фронте. Раньше. И как раз это, кажется, и заставило меня выбрать его путь: мне казалось, что я должен заменить его — хотя бы в какой-то степени. Понял я это не сразу. В армии больше, чем в любом другом месте, любят ясность, а со мной с самого начала этой ясности быть не могло. Вроде бы ко мне никаких претензий не было, и все же. Это меня обижало. Пришел я в армию не из училища, а через срочную службу. В то время ввели такой порядок: имевшие среднее образование могли на третьем году службы подать рапорт, уйти на краткосрочные курсы, шестимесячные, и, пройдя их, получить офицерское звание, пусть и самое младшее — одну заклепку, как говорилось на армейском сленге. Я подал рапорт. Мне разрешили ехать. Настал день убытия. Я снялся с довольствия, получил аттестаты. Не хватало лишь характеристики. Секретарь партбюро полка был в отпуске, его замещал майор Грачев, начальник штаба. Я ходил к нему три раза. Майор не принимал. Наконец я к нему прорвался. Он посмотрел на меня, морщась, как от головной боли, и сказал: «Не подпишу!» Я рассердился: «Кто же я по-вашему? Шпион?» Он, все так же морщась, страдая и пряча глаза, крикнул: «А откуда я знаю, кто ты?» Я повернулся, пошел в роту, бросил вещмешок на койку и вернул аттестаты старшине.
Закончив срочную, я уволился в запас, хотя тогда мне уже предлагали остаться, говорили о назначении, о присвоении звания; к тому времени кое-что успело измениться, и на партийных собраниях полка стали появляться офицеры, которых там раньше не встречали, хотя все их знали; раньше у них была своя организация. Мы с ними дружески здоровались, я понимал, что и без этой профессии в армии нельзя, но обида все же не проходила. На гражданке я окончил институт и стал работать во Взрывпроме. И только после пятьдесят шестого, когда узнал об отце, то, в чем и раньше был всегда уверен, я начал понимать, что мое место все же в строю. Специалисты моего профиля в армии никогда не будут лишними. В Вооруженные силы я вернулся уже в офицерском звании, и судьба столкнула меня с Лидумсом, с которым — вернее, под командой которого, я служил срочную. Последнее очень помогло войти в ритм службы. Мое возвращение в строй, я чувствовал, отцу бы понравилось. Чувствовал четко, потому что где бы ни лежали его останки, он весь был во мне — со всеми его ромбами в петлицах и незадолго до того полученным орденом Красной Звезды и медалью «XX лет РККА»…
Тут нахлынула новая фаланга пассажиров, бравших автобус в пешем строю, и нас с Ольгой прижало друг к другу так, что одежда наша, мокрая от пота, словно бы перестала существовать и не предохраняла больше друг от друга. Я почувствовал, что свирепею, напряг все мускулы и, не щадя чужих спин и боков, стал поворачиваться так, чтобы Ольга оказалась на фланге. Она медленно подняла глаза на меня, и мне показалось, что в ее взгляде был упрек.
— Вы сделали мне больно…
— Простите…
Она словно не заметила, что я так и не ответил на ее вопрос. Мы молчали. Я не отрываясь смотрел в окно на широкую — три ряда в одном направлении — магистраль, по которой катил теперь наш автобус, рыча дизелем. Легковые прытко обходили нас. Крутой подъем, виадук — и снова шоссе, теперь поуже, но легковые по-прежнему выскакивали из-под самого автобуса. Наконец люди стали понемногу выходить, можно было вздохнуть посвободнее и установить между нами хотя бы минимальную дистанцию. Небо тем временем стало совсем непроглядным.
— У меня нет зонтика, — сказала Ольга. В ответ я не нашел ничего умнее, чем:
— Не растаем. Не сахарные.
Она сказала со внезапной и непонятной злобой:
— Откуда вы знаете?
Но тут же покраснела и дотронулась до моего рукава.
— Простите…
Я кивнул.
— Он всегда говорил, что… — Она прикусила губу, и я испугался, что она заплачет. Я прикоснулся к ее плечу:
— Все в порядке, Оля.
Она отвернулась.
Было ясно, что дождя не миновать, оставалось лишь надеяться, что мы успеем добраться до места раньше, чем польет. Но нам не повезло. Дождь начался сразу, как артподготовка, и когда автобус остановился в нужном нам месте, его «дворники» уже вовсю разгребали обильно льющуюся воду. Издалека докатился гром, как будто бы там взорвали что-то основательное. На миг сжалось сердце.
Мы выскочили. Еще в автобусе я успел накинуть на нее мой пиджак. Сентябрьский дождь вовсе не похож на теплый душ; чувствовалось, что осень пришла не только по календарю. Автобус, всхрапнув, покатил дальше. Я огляделся, оценивая местность. Деревьев поблизости не было, зато виднелось строение, вернее всего — сарай, с распахнутыми воротами.
— Туда! — решительно скомандовал я, взяв ее за руку и мы побежали с быстротой, на какую только способна женщина в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке.
В сарае были остатки соломы и старый тележный передок; крыша. местами сохранилась. Я подкатил передок туда, где не капало.
— Садитесь.
Она с сомнением осмотрела древнюю конструкцию, вынула из сумочки носовой платок, расстелила и села. Мы помолчали.
— Вообще, я люблю дождь, — сказала она потом. — Но только когда я дома и тепло.
Я кивнул и подумал: что она знает о дожде? Она может укрыться, вот как мы сейчас, переждать. Это не дождь — развлечение.
Однажды дождь застал нас на многодневных тактических учениях, в октябре. Полк совершал марш на машинах. Мы ехали по раскисшим дорогам неделю, и всю неделю шел дождь, не останавливаясь ни на минуту ни днем, ни ночью. Небо казалось громадной, без конца и края, площадью, залитой асфальтом, еще не разбитым машинами. На нас были шинели и плащ-палатки; этой защиты хватило лишь на несколько первых часов. Дула автоматов и карабинов мы заткнули тряпочками, чтобы вода не попадала в канал ствола: оружие от воды ржавеет, солдат — не должен. Мы сидели на лавках в открытых кузовах, стараясь не шевелиться. В сапогах вода стояла до самого верха голенищ, заполняла пространство между гимнастерками и бельем, между бельем и кожей. Она согревалась от наших тел. Стоило шевельнуться, стоило машине подпрыгнуть на ухабе, как вся теплая вода стекала до сапог, а там — в кузов, за шиворот снаружи снова наливалась холодная, и приходилось греть ее своим телом заново — до следующего ухаба. Останавливались для оправки и принятия пищи. В котлах походных кухонь колыхалось горячее блаженство, но надо было собрать всю волю, чтобы слезть с машины, закоченелыми, сморщившимися от воды пальцами нащупывая котелок и ложку. Поев, мы бегали, согреваясь, но неумолимая команда «По машинам!» не заставляла ждать себя долго. И мы снова начинали греть собой воду, расходуя только что полученные у повара калории. Ночами костров не разжигали: соблюдали светомаскировку, да и к тому же это была не война, а лишь учения, и рубить государственный лес не полагалось. Но судьба леса в те дни нас как-то не очень интересовала, мы не рубили, правда, но ломали ветки, валили их в кучи, стараясь, чтобы кучи получались повыше. Потом на ветви клали две плащ-палатки. Двое ложились, тесно обхватив друг друга объятием медового месяца, а те, кому выпало дневалить, аккуратно закатывали каждую пару в мокрые плащ-палатки, по которым барабанили срывавшиеся с деревьев капли. Мы засыпали мгновенно, чтобы через считанные часы по команде «Подъем!» выпутаться из плащ-палаток и увидеть дымящиеся кухни, — слава им! — и позавтракать горячей кашей и чаем, и снова погрузиться на машины — будь они неладны, — и отдаться на волю мокрой стихии на долгий очередной день. Мы ехали в воде неделю, и никто не схватил даже насморка. Доехав, мы развернулись и пошли в атаку. Мы наступали вдохновенно: атака была движением, теплом, жизнью, и даже на посеревшие лица южан стал возвращаться их природный цвет. Атакуя, мы забыли о дожде, но он о нас помнил. Когда учениям сыграли отбой, мы снова погрузились в машины и в дождь, и от шинелей быстро перестал идти пар. Снова неделя; кто-то острил по поводу того, что служим мы, как подводники, а довольствие получаем по пехотной норме. Наверное, это было смешно, но смеяться не было сил, да и мускулы лица, кажется, навсегда утратили подвижность.
