Удивленный моим молчанием, он воскликнул:
— Ты ничего не говоришь?! Боги отомстили за тебя, Кай Понтий! Неужели тебе не доставляет удовольствие мысль, что я заживо гнию?
И он стал мрачно описывать, что его ожидает. Я, как и он, видел в Иудее достаточно рук, лишенных пальцев, достаточно лиц без губ и носа, чтобы знать, что такое проказа. В пылу разговора я угадал омерзительный, липкий страх, который исходил от Лукана. Как должен был он сожалеть, что стрела или меч не обеспечили ему прежде более достойную кончину! Даже когда он был супругом моей дочери, мне не удавалось ощутить по отношению к Титу Цецилию хотя бы тень отцовского чувства; и вот, первый раз, этим вечером, я смотрю на него, как на своего сына. Я кладу свою ладонь на его руку, туда, где ощутимо биение пульса. К моему изумлению, он не отдергивает ее.
— Нет, я не доволен, Тит Цецилий. Перед самой смертью Понтия просила простить тебя. Я простил. Верь мне, во мне нет ненависти.
В ночь после кончины Прокулы, в ту страшную ночь, когда я хотел убить себя, Флавий оставался рядом и говорил со мной до рассвета. Он сказал, что последние слова Понтии были такими же, какие произнес Иисус бар Иосиф в момент, когда испускал дух на кресте:
— Отче, прости их! Ибо не ведают, что творят.
Мой галл не знал, какую тяжесть стыда и угрызений совести снял с меня. Еще тогда, когда я верил, что Галилеянин был всего лишь плотником из Назарета, я не мог простить себе, что позволил его осудить. И в то время, как в глубине моей души забрезжил свет, который, по словам Прокулы, я нарочно не замечал, упорно смыкая глаза, в то самое время, когда я начал думать, что, возможно, Он в самом деле был Сын Божий, меня охватил неодолимый страх. То, что я закрывал глаза, так долго отказывался видеть, находясь так близко к Свету, мне представлялось безмерным преступлением.
Павел цитировал мне по памяти текст, составленный Иоаннисом; его мать права — он поэт:
— Слово было истинным Светом, просвещающим человека. Оно пришло в мир; и мир произошел через Него, и мир Его не познал. Он пришел к своим, и свои Его не приняли. Свет светил во тьме, и тьма не объяла Его.
Вот моя вина. Иоаннис знал ее лучше меня и описал ее с большим талантом. Я всю жизнь искал Света и Истины и не сумел их распознать в тот момент, когда Бог мне даровал их.
Вплоть до того вечера одиночества и богооставленности, когда, сидя на своей террасе под старой оливой, я неотступно думал, что моему преступлению не может быть прощения. Молчание долго оставалось единственным ответом на мой призыв…
Что сталось бы со мной, если бы в ту ночь Флавий не пробудился и, подчиняясь своей странной интуиции, не отправился бы искать меня в доме и саду? Конечно, я убил бы себя. Я был бы извергнут из Царства туда, где будет плач и скрежет зубов.
Нужно ли об этом говорить? Не это меня страшит больше всего. И даже не сознание того, что я был бы навсегда лишен возможности воссоединиться с близкими, потому что Христос сказал, что те, кто верит в него, живут и после смерти. Нет, меня особенно ужасает мысль, что я никогда не увидел бы Иисуса бар Иосифа, никогда не встретился бы с Его взглядом и не услышал Его голоса. Я не могу себе представить более жестокое наказание.
Но разве я сумею объяснить это Лукану? Прервать ради него адскую цепочку страданий, оторвать его от этой пропасти я не в силах. Несомненно, я этого и не достоин. Тем не менее я должен попытаться, потому что слишком хорошо понимаю, что он испытывает, и догадываюсь, что неизбежное развитие проказы ему не удастся выдержать до конца. Тот меч, который Флавий вырвал из моих рук, когда я еще не решился им воспользоваться, Тит Цецилий без колебаний вонзит в свое сердце, когда поймет: истинное мужество заключается в том, чтобы положить всему достойный конец… Флавий вырвал меня из бездны, готовой меня поглотить. Кто вырвет из нее Лукана?
Назавтра я пошел к Пуденцию, сенатору, который приютил у себя Павла.
Но пришел я не вовремя. Уже в атриуме, выйдя ко мне навстречу, Пуденциана сообщила: бездействие и неопределенность угнетали Павла, он все ходил по комнате, сложив руки за спиной и втянув голову в плечи, не будучи способен просто сидеть и ждать. Можно ли, однако, его укорять? Вот уже более года он находился в Риме, надеясь на апелляцию по своему делу перед префектом Претории, а перед этим он потерял два года, просидев в тюрьме в Кесарии вследствие доноса иудеев. Я знавал подобные дела во времена своего вьеннского изгнания, и мне знакомо чувство бессильного гнева, смешанного с отвращением, которое в конечном счете овладевает умом.
У Пуденцианы был смущенный вид, словно она считала себя виноватой в том, что у нашего друга было скверное настроение; она была так огорчена, что я даже решил вернуться восвояси, обещав прийти вновь в более благоприятное время. Но смогу ли я сам оправдать себя, что не сумел добиться этой важной встречи? Я и теперь испытывал сострадание к Лукану, но уже не ощущал себя способным прийти к нему на помощь. Я не знал, что теперь делать… Флавий, которому я поведал о нашем разговоре, резко заметил:
— Господин, Павлу надоели подобные дела, у него нет нужды в знакомстве с Титом Цецилием…
Но Флавий не видел полных ужаса глаз Лукана, прежде таких отважных и дерзких в минуты смертельной опасности. Понтия была права, под суровостью «бедного Тита» обнаруживая слабость, о которой так сокрушалось ее женское сердце. В известном смысле эту слабость Лукана, эту уязвимость Понтия передоверила мне, поручив мне перед смертью своего супруга. Я должен не только простить его, но и проявить к нему милосердие. Вот почему я пренебрег советом Флавия и отправился к Каю Корнелию.
Пуденциана озабоченно оборачивалась, словно желая убедиться, что я следую за ней, и болтала без умолку. Я порой завидовал Пуденцию, ведь Бог оставил ему дочь, которую он бесконечно любит и которая отвечает ему взаимностью, но этим утром, следуя за ней через галереи их роскошного дома, осторожно обходя расставленные на полу расписные вазы (Кай Корнелий занят переделкой убранства своего жилища в духе времени, что можно расценивать как едва прикрытую лесть по отношению к Кесарю, который ставил себе в заслугу эту революцию в художественных вкусах Рима), я не мог удержаться от сравнения Пуденцианы и Понтии, вновь и вновь ощущая всю безмерность моей потери.
Следует отдать должное Павлу: под наружной сухостью он скрывал необычайную чувствительность, о которой не подозревали те, кто мало его знал. Как и сказала мне Пуденциана, Тарсиот, когда мы вошли, метался по комнате, как медведь по клетке. Но при первом же взгляде, который он бросил на меня, понимающая улыбка озарила его обострившееся лицо. Удерживая ее, он даже сел перед чем-то вроде ткацкого станка, которым пользовался, чтобы изготовлять холстину для палаток, продажа которой обеспечивала ему небольшой доход. Не сводя с меня глаз, он принялся за работу, жестом отстраняя сокрушенные протесты Пуденцианы, которая не привыкла видеть гостя своего отца за занятием, предназначенным для рабов. Юная дева сочла за благо оставить нас вдвоем, и Павел, дождавшись, покуда веселый звук ее легких шагов затихнет в конце галереи, проговорил сквозь зубы:
