Терроризм как реклама
Стоит ли брать интервью у террористов? Этот вопрос довольно широко обсуждается в России последние лет двадцать. Во время первой чеченской войны, например, центральные российские телеканалы не раз показывали записи бесед с лидерами «независимой Ичкерии». А с одним из них – Шамилем Басаевым – перед телекамерами общался даже премьер-министр страны Виктор Черномырдин. О том, что допустимо, а что нет при освещении теракта, почему российские спецслужбы не могли найти лидеров боевиков и почему власти сделали ставку на Ахмата Кадырова, а не Аслана Масхадова, корреспонденту «Росбалта» рассказал известный военный корреспондент Ильяс Богатырев.
– Ильяс, в последние годы вы занимаетесь документалистикой, но в 1990-е годы в России вы были известны прежде всего как военный корреспондент. Сколько раз всего вы были в горячих точках?
– Впервые я попал на войну еще студентом. С группой из шести человек поехал в Абхазию. Во время той командировки, кстати, первый раз оказался в заложниках – у грузин. Позже мне пришлось еще несколько раз побывать в плену. Самый жестокий случай был уже после первой чеченской войны – в 1997 году, когда боевики объявили охоту на журналистов. Я как-то попытался подсчитать, сколько всего у меня было поездок на обе чеченские войны, – получилось более 70 командировок. Поскольку тот же «Взгляд» выходил каждую пятницу, то я каждую неделю привозил из Чечни репортажи. Было у меня также несколько командировок в Приднестровье – уже к спаду конфликта. Затем был Таджикистан. Мы ездили со съемочной группой в Афганистан после ввода туда американских войск. Был в 2004 году в Судане, хотя там, к сожалению, не удалось побывать, где хотелось.
– Заказчиками материалов из этих горячих точек были российские телеканалы?
– Да, только российские каналы. В частности, новости Первого канала. Я одно время работал стрингером, и в качестве вольного стрелка делал для них репортажи. Сейчас я уже сам снимаю документальное кино. У каждого журналиста бывает период, когда ты вырастаешь из «репортажных штанишек» и хочется чего-то большего. В работе не раз бывали случаи, когда случались какие-то интересные истории или происходили необычные встречи, но рамок репортажа, даже развернутого, не хватало. Всегда оставалось ощущение недосказанности. Каждый журналист позже пытается высказать это в каких-то больших формах. Так произошло и со мной. Конечно, не всегда это бывает удачно, и денег не всегда хватает на съемки. Хотя по сравнению со многими зарубежными странами в России с документальным кино дело обстоит не так уж и плохо. Какое-то государственное финансирование существует. И телеканалы у нас заказывают документальные фильмы.
– Мне иногда кажется, что с документальным кино в России дело обстоит даже лучше, чем с игровым…
– Да, мастеров документального кино у нас много. В этом году я первый раз в жизни был на международном фестивале документальных фильмов в Катаре в качестве члена жюри. Это был уникальный опыт – фильмы были более чем из ста стран. А когда ты за неделю видишь, как снимают кино на разных континентах, то картинка складывается потрясающая. Тут и менталитет сказывается, и национальный характер каждой страны, и темпоритм кино – как его «клеят» в разных странах. Например, норвежское кино сильно отличается от индонезийского.
– По качеству или по смыслу?
– И по смыслу, и по качеству. Но еще и по принципу монтажа: у норвежцев очень длинные, потрясающе выстроенные планы. Каждый из них как фотография. Против рваного, неравномерного индонезийского монтажа. Со смыслом, но с каким-то своим.
– Один из снятых вами фильмов называется «Терроризм как реклама». Откуда взялось такое название?
– Мы делали этот фильм с Аидой Соболевой при поддержке Росгоскино. Тема была понятна и злободневна: как вести себя журналисту при освещении террористических актов? Давать ли слово террористам? В работе тех, кто освещает подобные темы, всегда возникает много сложных вопросов. К сожалению, хронометраж фильма всего 26 минут, и мы не смогли раскрыть все темы. Хотя примечательные моменты мы отметили. Позже планировали продолжить работу, но финансирование было прекращено.
– Каково ваше отношение к этой проблеме как журналиста: стоит ли давать слово террористам?
– В каждом случае по-разному. Но в целом я считаю, что главный критерий того, как вести себя при освещении террористического акта, – поможет ли это сохранить жизнь заложникам? Спасет ли это чьи-то жизни? Если это спасет жизни людей, то, я считаю, террористам можно давать слово. Другое дело, какие слова давать в эфир, а какие не давать. Например, когда в 1995 году захватили Буденновск – это был самый массовый захват заложников в истории, – Черномырдин вышел на прямую связь с Басаевым. Должен он был это делать? В этой ситуации, я считаю, что должен был. Иначе жертв могло быть гораздо больше, чем 131 человек. Позже власти были вынуждены Басаева отпустить. Он потребовал к себе в автобус журналистов и депутатов. А я был в числе 12 российских журналистов, которые согласились поехать с ним. Кстати, иностранных журналистов там было много. Но как только всем раздали бумаги на подпись – согласен добровольно сопроводить банду, – ни одного иностранного журналиста не осталось. В этом смысле наши журналисты вели себя намного мужественнее, хладнокровнее и профессиональнее, чем иностранцы.
– Может быть, потому что это была, что называется, «своя» война?
– Я тут имею в виду не этот случай, а вообще работу российских журналистов в горячих точках. Они всегда проявляли удивительную смекалку и умение выкручиваться из самых невероятных ситуаций, тогда как иностранные коллеги больше проявляли осмотрительность и осторожность. Возможно, это во благо, но для работы не всегда бывает полезно. Я сейчас хочу выпустить книгу, в которой будут приведены воспоминания мои личные и моих коллег, а также некоторые элементарные правила для журналистов – как вести себя при работе в горячих точках. Как себя вести с военными, как – с повстанцами и террористами, а как – с жителями незнакомого региона.
– Работая журналистом во время чеченских войн, вы брали интервью и у Басаева, и у Радуева. Это была их инициатива? Или заказ редакции? И как вам удавалось на них выходить – они вам доверяли?
– Это не могла быть только их инициатива. Редакция сама была заинтересована в интервью с ними.
– То есть редакция выходила на контакт с ними?
– В редакции говорили: «Если тебе удастся в командировке с ними встретиться и пообщаться – сделай это». Мы пытались представить обе стороны. У нас были бригады, которые одновременно работали по разные стороны. Например, я ухожу в горы за Басаевым или Дудаевым, а другая съемочная группа работает с командованием федеральных сил. Хотя мы старались сделать упор не на военных событиях – кто кого побеждает, а на том, как эти события отражаются на рядовых солдатах, на обычных гражданах, оказавшихся в этой ситуации. Для меня до сих пор остается открытым вопрос, почему спецслужбы не могли найти выход на Дудаева или Басаева. Я не помню случая, когда бы я захотел кого-то из них увидеть и не нашел выход. Когда было задание редакции найти и задать какие-то вопросы, то я на них выходил. После Буденновска, когда Басаев скрывался в горах Чечни, ФСК рыскала везде и не могла его найти. В редакции тоже решили его поискать, и через две недели нашли. Мы привезли большое интервью, записывали его всю ночь, и картину оно проясняло. Мы много раз встречались с Масхадовым как с потенциальным политиком, на которого можно сделать ставку, начать какой-то диалог. Но в России не было стабильной, структурированной и организованной власти, она бросалась из одной крайности в другую, и в итоге ничего не вышло.
