«Пытаясь раскрыть тайну «империи» Нуреева — а сомневаться в том, что он представлял собой промышленную империю, состоящую из одного человека, не приходится, — считает Отис Стюарт, — невольно приходишь к единственному неоспоримому факту: мозгом всех операций был сам Нуреев, умный и осторожный бизнесмен, тщательно следящий за состоянием своего кошелька и ненавидящий налоги больше всего на свете»[53].
«Руди не витал в облаках, когда дело касалось денег, — поясняла балерина Надя Нерина. — Он прекрасно знал, что такое бедность, и вовсе не желал проматывать свое состояние. Он хорошо представлял себе свою карьеру и сознавал свою финансовую ценность».
Первые полгода жизни на Западе Нуреев не открывал банковского счета, хотя получал за свои выступления приличные суммы, которые и не снились ему прежде: восемь тысяч долларов в месяц в начале зарубежной карьеры! Не открывал до того момента, когда Соня Арова категорически отказалась носить в своей сумочке 60 тысяч долларов, принадлежащих Рудольфу. Именно благодаря влиянию Сони его деньги все-таки попали в банк и стали давать проценты. А муж Нади Нериной, британский банкир Чарльз Гордон, сделался первым на Западе неофициальным советником Нуреева по финансовым вопросам.
Известно, что Рудольф работал с одним и тем же высококвалифицированным бизнес-менеджером, венгром Шандором Горлинским. Гонорары Нуреева росли с каждым годом и со временем дошли до двадцати тысяч долларов за одно выступление. До Нуреева так высоко оплачивались только оперные певцы, что было крайне несправедливо по отношению к нелегкому труду артистов балета.
Несмотря на опытных помощников, танцовщик то и дело «барахтался» в своих налогах. Его подруга Дус Франсуа постоянно твердила Рудольфу, что из той суммы, которую он получает, нужно вычесть 40 процентов на налоги. Рудольф ничего не желал слышать, а через месяц искренне удивлялся, что на его счету в банке ничего не осталось.
— Странно! Отдавать деньги правительству? — спрашивал он Соню Арову. — Зачем? Работаю-то я!
Рудольф на самом деле «прекрасно знал, что такое бедность». Только после смерти танцовщика западный мир узнал, для чего он берег каждый доллар. Ролан Пети популярно объяснил это в своей книге о Нурееве: «Рудольф был скуп не потому, что складывал деньги в сундук и сидел на нем: с самого начала он решил переводить средства, полученные по многочисленным контрактам, в специальный фонд его имени для помощи молодым артистам, которым не повезло с карьерой»[54].
Его привычка всюду опаздывать иногда приводила к забавным историям.
Однажды Рудольф позвонил одному из приятелей, музыкальному издателю Марио Буа:
— Я только что с Майорки. Я должен был встретиться с королем, но он ушел. Это может повредить?
Оказалось, Нурееву была назначена аудиенция у испанского короля Хуана Карлоса. Но Рудольф, который, как обычно в свободное время, бегал по антикварам, опоздал во дворец на пятнадцать минут. Его величество изволил прождать танцовщика только десять. Во всех газетах говорилось об этом скандале: Нуреев заставил ждать короля Испании!
Впрочем, мнение монархов всего мира его не очень-то волновало.
Однажды, когда Рудольф танцевал на лондонском приеме в присутствии королевской семьи, он почувствовал, что ему жмут туфли. Тогда он спокойно сбросил их и продолжал танцевать босиком. Этого бы не смог себе позволить ни один танцовщик!
Что и говорить: Рудольф обожал эпатаж, порой провоцируя окружающих на обсуждение собственной персоны. Он любил ошарашивать, и часто, как только мог себе позволить, в балетной среде или в компании друзей, при встрече целовал кого-нибудь в губы якобы по русскому обычаю. И сам же приходил в восторг, наблюдая на лице другого человека смущение или удовольствие.
Однажды Рудольф в качестве зрителя присутствовал в «Гранд-опера» на балете «Собор Парижской Богоматери», поставленном его другом Роланом Пети. Хореограф пригласил танцовщика поужинать в одном из ресторанов вместе с ним и его приятелями, в числе которых были модельеры Ив Сен-Лоран и Пьер Берже.
К концу ужина все оказались подвыпившими. Рудольф нахлобучил себе на голову норковую шапочку одной из присутствующих дам и принял царственный вид.
— Она тебе нравится? Дарю! — засмеялась молодая женщина.
В пять часов утра участники этого ужина приехали на совершенно безлюдную Вандомскую площадь, едва освещенную первыми лучами рассвета. Как вспоминает один из приятелей, Рудольф вышел из машины — немного хмельной, похожий в меховой шапке на боярина из «Бориса Годунова». И вдруг стал танцевать. Сказочное видение! Арабески, прыжки, вращения в воздухе… Когда ему что-то не удавалось, он тотчас превращал это в шутовскую выходку. Остальные завороженно смотрели на него: перед ними танцевали «Аполлон, Петрушка и Пьеро-Лунатик одновременно».
* * *
Он по-прежнему не щадил себя, отдавая балету всю свою жизнь. Зрители, рукоплескавшие этому богу танца, наверняка даже не догадывались, какими физическими усилиями достигалась необыкновенная легкость его движений.
Один из парижских эпизодов 1970-х, рассказанный Роланом Пети, достаточно показателен: «Нуриев выходит на сцену, вид у него усталый; Луиджи Пиньоти, его массажист, за несколько секунд снимает с него танцевальный костюм и трико, набрасывает на плечи халат, Нуриев закутывается в него, вытирает лоб полотенцем и, обессиленный, укладывается на массажный стол. Пиньоти готов поработать над мускулатурой чемпиона; нужен эликсир жизни, чтобы изгнать судороги и ломоту и вдохнуть гибкость и расслабленность в это тело, которое скоро снова поднимется, вскочит и наполнится новым ликованием. Но, прежде чем выполнить эту ежедневную церемонию, Пиньоти должен провести критический осмотр нижних конечностей идола, высвобождая их от десятков метров клейкой ленты, которая туго стягивает эти терпеливые ноги, жертвы жестоких репетиций и выступлений — вот они, знаменитые 250 спектаклей в год, что составляет примерно 750 часов, проведенных на сцене, и примерно в два раза больше часов тренировок и репетиций.
Итак, синьор Пиньоти принимается за работу; осторожно разматывает многочисленные тесемки и ленточки, которые делают ноги атлета похожими на мумии. Еще несколько секунд, и появляется переплетение набухших и пульсирующих вен, готовых взорваться. Зрелище впечатляющее… Правда в том, что танцор — тиран своего тела; он обращается с ним, как с рабом, заставляя его выполнять работы самые тяжелые, самые утомительные, а также самые черные и неблагодарные. Жить в таком режиме, ничем не гнушаясь, не избегая ни тягот, составляющих жизнь атлета, ни скучной обязанности взращивать свою славу, не забывая о чувственных, вернее плотских, порывах — все это огромная нагрузка, необходимая для того, чтобы его хозяин, то есть он сам, не превратился в заброшенный, неухоженный огород. Каждый день подрезать сухие ветки, вспахивать, засеивать и собирать урожай — совсем не остается времени для сна…»[55].
