– Мне известно лишь то, что значится в полицейском отчете, – сказала д-р Холичек. – Они ворвались в квартиру. Пять человек в пуленепробиваемых жилетах и с полной выкладкой. Можно сказать, взяли вашу квартиру штурмом.
– А все потому, что они не способны отличить газовый пистолет от настоящего, – сказал Мартин.
– Разве вам никто не позвонил?
– Только уже постфактум, – сказал он.
– А вам?
Рената Мойрер отрицательно качнула головой.
– Вам не позвонили из полиции?
– Нет, – сказала Рената Мойрер.
– А что там написано, в протоколе? – спросил Мартин.
– Он открыл на лестнице стрельбу из газового пистолета, угрожал, что, если его вынудят, силой обеспечит себе покой, потом забился к себе, – сказала д-р Холичек. – По счастью, он не оказал никакого сопротивления при задержании.
– Я ведь не могу из-за него бросить все. Мне еще нужно проработать как минимум семь лет, а то и двенадцать. Если бы я вернулась из Штутгарта, я бы, конечно, заботилась об Эрнсте. Но я не могу ради него уволиться с работы. А он хочет именно этого. Он должен понять, что так дело не пойдет. Никто не ведет себя как он, никто. Я его жена, но я же не нянечка в детском саду… Если он, наконец, не поймет этого, я с ним разведусь.
– Вы сказали, фрау Мойрер, что вы его понимаете?
– Конечно. Я его понимаю, в этом-то вся проблема. Но жизнь все равно должна идти своим чередом…
– Это значит, – сказала д-р Холичек, – что когда его отпустят из больницы…
– А когда это будет? – спросила Рената Мойрер.
– … то он неделями будет жить один, по крайней мере, в первое время?
Рената Мойрер опять молча посмотрела на свой носовой платок.
– Ну ладно… – сказала д-р Холичек.
– Он может переехать ко мне, – сказал Мартин.
– Нет, Мартин. То, что ты предлагаешь, – глупо. В самом деле. Этим ты ему не поможешь. Ты должен подумать о своей работе. Ты же не можешь сидеть дома и только присматривать за Эрнстом… Да он этого и не захочет, а что касается Тино, так тот тогда вообще больше не приедет…
– Многие живут одни, – сказала д-р Холичек. – Это не значит, что за ними никто не присматривает. Его не оставят одного.
– Я только сказал, что Эрнст может жить у меня, сколько и когда захочет.
– Хорошо, – сказала д-р Холичек и что-то записала.
– Мартин…
– Здесь все его вещи, – он показал на сумку. – Умывальные принадлежности, нижнее белье, купальный халат, бумажник и так далее.
– Никаких поясов, ножниц, пилочек для ногтей, карманных ножей, бритвенных приборов?
– Он один в палате? – спросила Рената Мойрер.
– Нет.
– Он не должен знать, что я была здесь. Цветы – от Мартина. – Зазвонил телефон. – Так вы не скажете ему, что я приходила?
– Нет, если вы этого не хотите.
– А когда можно будет с ним поговорить? – спросил Мартин. Он выложил на стол несессер и электробритву.
– Завтра или, может быть, послезавтра. Но сперва еще раз сюда позвоните.
Мартин кивнул. И скомкал бумагу от цветов, упавшую рядом с его стулом. Телефон все продолжал звонить.
Поскольку ни Мартин, ни Рената Мойрер не вставали, д-р Холичек сказала: «Ну что ж…», – и поднялась. Она отдернула в сторону занавеску, прикрывавшую раковину, вымыла руки, медленно вытерла их и провела смоченным духами тампоном за мочками ушей.
В вестибюле башмаки Мартина неприятно скрипели по линолеуму. Шаги обеих женщин были не слышны. Вокруг маленьких столиков сидели пациенты, нормально одетые, в домашних или спортивных тапочках. К одной группке присоединился санитар в медицинском халате, играл вместе с другими в «Парень, не сердись!».[46]Д-р Холичек толкнула плечом входную дверь.
– До скорого, – сказала она и посторонилась, пропуская обоих посетителей.
– Спасибо, – сказала Рената Мойрер и протянула ей руку. Д-р Холичек пожала сперва ее руку, потом – Мартина. – Мне нужно наверх, – сказала она. И, сунув кулачки в карманы халата, стала быстро подниматься по лестнице. Ее каблуки звонко цокали по каменным ступенькам. Дверь парадного, тихо чмокнув, закрылась.
– Тебе не следовало употреблять это выражение, Мартин, – «исторические победители».[47]Ее муж, между прочим, заседает в ландтаге…
Они шли рядышком по парку психиатрической больницы в направлении главного входа.
– Здесь все пациенты либо очень молодые, либо старые, – сказала Рената Мойрер. – Ты заметил, людей среднего возраста среди них, похоже, совсем нет?
– Кстати, твои попугайчики у меня болтают целыми днями, – сказал Мартин. – «Доброе утро, Рената», «Приятного аппетита, Рената»…
– Правда?
– Добрый день, спокойной ночи, ты хорошо спала? Что мы сегодня делаем? Рената, Рената, Рената… и так целый день.
– Забавно, – сказала она, останавливаясь. – И что теперь? – Она вынула из своего портмоне рубиновую сережку, прикрепила ее к воспаленной мочке уха.
– Послушай… – сказал Мартин, который уже скомкал бумагу от цветов в комочек не больше яйца. Какая-то женщина с клетчатой черно-красной сумкой шла им навстречу.
– Ближайший автобус будет только в четверть шестого, так что незачем так спешить. – Мартин подбросил бумажный комочек в воздух и поймал его другой рукой.
– Ты-то хоть меня понимаешь? – спросила она, не глядя на него. – У тебя сейчас такой строгий вид – из-за этого? – Она потеребила прядь волос.
– Из-за того, что ты красишься, что ли?
– Да нет, из-за того, что я ничего не сказала этой Холичек… потому что… сережка – от него.
– Она тебе, между прочим, идет. И как же зовут этого таинственного незнакомца?
– Его-то? Хубертус.
– Ты действительно хочешь развестись?
– Мне все кажется, будто я делаю что-то неправильно. Мне не по себе, когда ты смотришь на меня так… Ты находишь меня смешной?
– Да не беги же! Автобус придет только через сорок минут.
– Мартин? – Она взяла его под руку и попыталась приноровиться к его шагу. – Я должна тебя кое о чем спросить. – И снизу вверх заглянула ему в глаза. – Ты случаем не гомосексуалист? Да не смейся! Я ведь имею право спросить… Но тогда почему ты не найдешь себе какую-нибудь женщину? Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, который вообще не делает никаких попыток такого рода, и Данни…
