После выздоровления я стал работать в культпросветотделе Повстанческой армии: писал воззвания, листовки и статьи для махновской газеты «Путь к свободе», выполнял некоторые штабные поручения и вскоре стал своим для самого атамана и многих его командиров.
Григорьева, между тем, били по всем фронтам. За какие-то две недели он потерял Кременчуг, Кривой Рог, Знаменку, Николаев, Херсон, Очаков. Капитулировала и столица Григорьева — Александрия. Пришли вести о гибели любимых командиров атамана-Горбенко и Масенко, известных садистов и убийц. В общей сложности в конце мая Григорьев потерял около восьми тысяч человек — убитыми, ранеными и пленными. Началось массовое дезертирство. Юрко Тютюнник, бросив своего покровителя, кинулся к Петлюре, очевидно, поняв всю бесперспективность дальнейшего сотрудничества с Григорьевым.
Однако в июне атаман еще действовал. Правда, идейность его сильно потускнела, и если раньше он на каждом шагу орал о засилье коммунистов и о диктатуре одной партии, то теперь занимался исключительно грабежами и больше помалкивал, воздерживаясь от крикливых заявлений и выпусков громовых универсалов. Да и кто бы ему теперь стал их писать?
В Приднепровье орудовали старые григорьевские командиры, отколовшиеся от него, но хорошо усвоившие его ухватки; сам Григорьев совершал налеты на железнодорожные станции, грабил эшелоны, выгребая из них все подчистую, неоднократно пытался захватить свою вотчину Александрию. Но дни его были сочтены, это было яснее ясного.
Туго приходилось и Махно. В конце мая — и мне пришлось испытать это на собственной шкуре — махновская армия подверглась жестокому разгрому со стороны добровольцев. Атаману во главе оставшихся войск со штабом и командирами удалось отступить в безлюдные степи. Антонов-Овсеенко в панике потребовал нашего отхода к Харькову, потому что для красных в те дни вполне реальной была возможность потерять север. Однако Махно не пожелал идти на заклание. Нестор Иванович был чутким военным стратегом и мгновенно понял, что его посылают в гибельный котел. Он не стал выполнять приказ, а неделю спустя до нас дошел новый приказ за подписью Троцкого, в котором председатель Реввоенсовета проклинал махновскую армию и ее командира, объявляя нас виновниками сокрушительных разгромов на Южном фронте.
На пятнадцатое июня атаман наметил созвать в Гуляйполе съезд представителей воинских частей и крестьян пяти уездов, чтобы обсудить создавшееся положение. По приказу Нестора Ивановича я принимал участие в подготовке этого съезда, на котором Махно планировал полностью отмежеваться от красных. Наверху это прекрасно понимали, поэтому не случайным оказался приказ Троцкого, уже неделю тому назад решившего нанести предварительный удар. Махно становился опасной силой. Чекисты начали охоту за ним, но наша контрразведка работала слаженно и четко, отводя все удары, предупреждая заговоры и провокации. Красное командование требовало арестовать и уничтожить атамана, но он уходил от опасности, умело маневрируя и при этом умудряясь решать военные задачи. Однако нескольких штабных чекистам все же удалось захватить — это были люди из рабочей группы, готовившей гуляйпольский съезд, среди них члены штаба Михалёв-Павленко и Бурбыга, члены Военного революционного совета Олейник, Коробко, Костин и даже начальник штаба Озеров. Сам я чудом избежал ареста, по счастливой случайности оказавшись в это время в нескольких верстах от места событий.
Все мои товарищи были незамедлительно расстреляны в Харькове по приказу Ревтрибунала.
Еще весной, с самого начала восстания, Григорьев искал контакта с Махно, но тот не торопился декларировать солидарность с одиозным атаманом. Только в июле, когда появилась ясность в расстановке сил, когда все окончательно определились кто с кем и кто за кого, оба атамана решили пойти навстречу друг другу. У каждого для этого сближения был свой резон. Григорьев искал сильного покровителя; понимая, что его позиции ослаблены, он инстинктивно пытался встать под крыло надежного союзника, хотя и чувствовал, что в смысле союзничества с Махно не все так просто. Сходным образом и Махно: имея в виду конфликт с красными и серьезные поражения, нанесенные ему в конце мая Добровольческой армией, он пытался укрепить свои силы, «освежив кровь» и численно увеличив поредевшую армию. Союз двух атаманов был ненадежным, и если по стратегическим вопросам они еще кое-как договаривались, то внутренние вопросы вызывали у них массу разногласий. Одним из главных камней преткновения в их отношениях оставался еврейский вопрос. Махно в этом вопросе был полной противоположностью Григорьева. Он всю жизнь оставался ярым противником межнациональной розни и жестко, вплоть до расстрелов, подавлял любые проявления антисемитизма. Поэтому в его армии воевали не только украинские хлопцы, но и люди других национальностей, в том числе евреи. В культпросветотделе армии со мной работали Алый-Суховольский, Готман-Эмигрант и Елена Келлер. В самом начале повстанческого движения в махновскую армию влилась еврейская рота, сформированная ремесленным населением Гуляйполя; гуляй-польский врач Абрам Исакович Лось организовал санитарные отряды и лазареты, в которых работало немало евреев. А одним из своих учителей Махно называл анархиста-теоретика Иуду Соломоновича Гроссмана-Рощина, которого всегда вспоминал с уважением и почтительностью.
На переговорах по созданию военного союза Григорьев требовал от Махно убрать из армии всех евреев, но первую скрипку в решении любых — военных, бытовых или идеологических — вопросов, конечно же, играл Махно, пообещавший еще разобраться с Григорьевым за его антисемитские универсалы и погромы в Елизаветграде, Черкассах, Новом Буге, Кременчуге и Александрии.
Григорьеву пришлось заткнуться.
Уже в период объединения двух атаманов махновская контрразведка докладывала Нестору Ивановичу о возможных связях Григорьева со ставкой Деникина, что неоднократно подтверждалось косвенными данными, но с документальной достоверностью не было доказано.
От штабных, с которыми культпросвет поддерживал самые тесные связи, я знал, что Григорьев агитирует Махно за соединение с белыми, которые, во-первых, воюют против комиссаров, главных врагов трудового крестьянства, а во-вторых, после окончательной победы добровольцы планируют созыв Учредительного собрания, что отвечает общим интересам. Во всех агитационных разговорах и выступлениях Григорьева читалось одобрение политики белых в отношении украинского еврейства; подобно Григорьеву, белые не гнушались силовых методов в решении еврейского вопроса, то есть повсеместно устраивали кровавые погромы, и потому заслужили в данном пункте полное одобрение атамана.
Махно опасался закулисного сговора, поэтому начальнику контрразведки Зиньковскому было дано строжайшее указание ни на минуту не выпускать Григорьева из вида.
С другой стороны, Махно был не против союза с Петлюрой, но при условии ликвидации Директории и создания нового советского правительства независимой — что особо подчеркивалось — Украинской республики. В середине июля Махно и Григорьев послали Петлюре совместное заявление с подобными предложениями, но их осуществление было равносильно государственному перевороту, и Петлюра, разумеется, их отверг.
Махно оказался пред выбором: либо продолжить сотрудничество с Григорьевым и подвергнуть себя опасности удара в спину, либо расторгнуть слабый союз и в одиночку, но без внутренней гнили, противостоять и красным, и белым.
