За нами правда, а за ними только ложь и ничего больше…
Произнеся эту речь, командир насторожился, поднял голову, прислушиваясь.
— Тихо! — велел он, хотя и так все молчали. Руки легли на оружие. После минутной тишины раздался голос Февраля:
— Я ничего не слышу.
— В том-то и дело.
— Будто бесы в уши нагадили, — отозвался Паша, ковыряя пальцем в ухе.
В лесу стояло мертвое безмолвие. Ни крика ночных птиц, ни пиликанья насекомых, ни ветра в деревьях. Даже костер не трещал. Абсолютное беззвучие все сильнее давило на уши, на мозги, словно голову засунули под пресс.
— Смотрите! — услышал я голос, доносящийся будто с большого расстояния. Это кричал Леха в двух метрах от меня. Он уже не сидел, а стоял и в страшном возбуждении тыкал рукой в небо.
Остальные тоже повскакивали, запрокинув головы. Хотя и вскакиваньем это трудно было назвать — выглядело как расставание обитателей дома престарелых с завалинкой, разве что кряхтенья не слыхать. Движения потеряли скорость и четкость, как в невесомости, но собственные внутренние ощущения не изменились. Никакой невесомости я не чувствовал. Только зрение и слух давали диковинный сбой.
Небо, с рассыпанным недавно миллионом звездных крошек, теперь было иссечено слабо светящимися штрихами. Будто весь миллион превратился в мел и в один момент был размазан по небесному куполу. Да еще и в разных направлениях. Луна же разлилась космической лимонной рекой, похожей на ночную одноцветную радугу, совершенно плоскую. Наш костер, напротив, полыхал всеми цветами спектра.
Мысли в голове, как ни странно, были четкие и быстрые. Никакой паники я не чувствовал, наоборот, тревога осаживалась на дно, сознание освобождалось от беспокойной мути. Вдруг стало совершенно ясно, что это остановилось время.
Я мог глядеть внутрь себя, как в прозрачную воду, до самых темных глубин, видеть то, что раньше было спрятано. Но, заглянув туда, я испугался. То, что сидело там, мне совсем не понравилось. Больше всего оно напоминало черный клубок ищущих щупалец. Отшатнувшись от самого себя, я увидел множество теней вокруг. Сгустки тьмы то наступали, то отодвигались, начинали кружить, кривлялись. Их привлекал и манил тот черный клубок с щупальцами, который сидел во мне. Тот самый внутренний враг, мой противник на главной войне, которая будет долгой-долгой, с маленькими победами и большими поражениями. От сжавшей сердце тоски я заорал, но не услышал собственного крика.
Ноги у меня ослабели, и я повалился на колени перед неярко сияющим мечом-крестом.
— Господи, — отчаянно взмолился я во весь голос, — как Ты хочешь и как знаешь, помилуй нас Мы люди Твои, имя Твое призываем, Христе Боже наш: погуби крестом Твоим борющия нас и восстающие на нас Не предаждь нас, грешных рабов Твоих, покаяния правого пути ищущих, в радость поругания врагам…
Тени вокруг исчезли. Рядом со мной на коленях стоял Святополк.
Внезапно сделалось светло, как днем. Не от солнца, которого не было, не от костра, а от появившихся людей. Они выходили из воздуха, и по невидимым ступеньками начинали подниматься в небо. Их было много, сначала сотни, потом тысячи. Леса вокруг не стало, он раздвинулся, ушел за горизонт. Отовсюду выступали только люди, словно сошедшие с картинок в учебнике русской истории. Дружинники в кольчугах, князья, монахи в подпоясанных рубищах, нищие в драных лохмотьях, солдаты в мундирах нового времени, в советской форме, священники, миряне, множество разного люда… И каждый был светел, как зажженная свеча. Они собирались на небе в безбрежную и неподвижную толпу. В море людское, закрывшее землю от размазанных звезд и луны.
Я увидел Серегу, идущего мимо нас. Леха, нелепо медлительный, как и все остальные, кинулся к нему, но не успел. Серега всходил по воздушной лестнице, а Леха об эту лестницу даже не споткнулся — прошел сквозь нее. К Василисе он уже не стал бросаться, трепетно вбирал в себя глазами Жар-птицу. За ней прошел Варяг, появился и исчез среди других Ярослав, вышагнул из ниоткуда мой оруженосец… Я, как и Леха, не устоял, дернулся к нему. Но он не смотрел на меня.
Это были последние капли человеческого моря, наливавшегося светом и блеском. Очертания людей сглаживались, оплывали и скоро за блеском уже не различались. Море стало как стекло, отражающее солнце, слепящее глаза. Стекло, которое не бьется, алмазной твердости. Оно оградило нас от губительного действия распавшегося времени. В этот миг безвременья мы оказались под защитой вечности. Я видел сразу все вместе и по отдельности лица моих товарищей, моих братьев. И понимал, что все они, как и я, думают сейчас об одном и том же. Никаким вычитателем нас нельзя уничтожить, пока с нами — наши мертвые. «Живые», — поправил меня взглядом Богослов. Нас не отнять у земли, и землю нашу не отнять у нас.
Кто сказал, что Земля не поет,
Что она замолчала навеки?!
Ведь Земля — это наша душа, —
Сапогами не вытоптать душу![1]
