Я сел на кровать, обняв свой рюкзак и уперев в него подбородок.
— Знаешь, почему тот поход был первым и единственным для твоего отца?
— Потому что он погиб.
— Но почему первым? Я поднял голову.
— Почему?
— Мы много говорили с ним на эту тему. Ольгерд знал об отряде с самого начала, но отказывался уходить с нами сюда. Он говорил, что каждый должен воевать на своем месте и тем оружием, которое дал ему Бог. И что худой мир лучше хорошей войны.
— Он был боевой офицер, — выпалил я.
— Вот именно. И поэтому имел полное право так говорить. Как-то раз он сказал мне, что, уходя сюда, мы как бы перестаем существовать для нашей родной стороны. Реальной там остается только наша смерть, когда мы погибаем здесь. И рано или поздно гибель ждет всех нас.
— Почему же он согласился пойти? — оцепенело спросил я.
Командир отвернулся к окну.
— Я рассказал ему, что в последнем рейде мы потеряли четверых. В отряде не было ни одного профессионального военного, в армии и то не все служили. Мы учились на ошибках. Через неделю он позвонил мне и сказал, что в следующий раз идет с нами. Он шел не воевать, а оберегать нас, учить выживать на этой войне. И исполнил свою роль до конца.
— Выходит, он знал, что погибнет? — выдавил я.
— Выходит, так.
Я вспомнил Матвея в колодце: «Идущие на смерть приветствуют тебя». И Ярославово «Это русские идут на войне умирать».
— Кто же будет спасать Россию, если мы все умрем? — усмехнулся я. — Воевать можно не только мечом.
Я решительно закинул рюкзак за спину и выбежал из гостиницы к воротам монастыря.
Вот и сбылся мой сон, и саднящая мысль высказалась.
Для начала — убить Лору Крафт в себе.
А все-таки хорошо, что не прямо сейчас потребуют разгонять тучи руками и строить свой дом размером с одну шестую часть суши…
Возле ворот вовсю шло прощание. Паша уговаривал свое будущее семейство не реветь. Февраль, клоня голову вбок после ранения, держал за руку Лизу и вспоминал, наверное, ту романтическую лошадь. Леха в сторонке толковал с двумя монахами, видно, намерения у него были серьезные. Папаша, как обычно, искал красоту в ракурсах и дощелкивал пленку.
Сашки не было, но я затылком чувствовал: она где-то неподалеку, следит за мной украдкой. Наконец появился командир с настоятелем. Святополк протянул мне дары молчаливого старца Отец Михаил сказал наставительное прощальное слово: о том, что русская победа — испокон победа духовная, и настоящая, главная война — с самим собой, с врагом, который внутри, одолеть его — значит победить свой страх, побороть грех, закалить дух. После этого нас отпустили с миром.
Мы возвращались в деревню, к колодцу, от которого начинались все здешние дороги отряда. Через сутки изрядно потрепанная команда вернется на ту сторону, где война тихо кажет свою холодную мертвенную улыбку. Разъедется по домам, заново начнет мирную жизнь… Мирную, но не мирящуюся…
На ночевку мы устроились в лесу. Долго сидели вокруг костра, жарили колбасу и обсуждали житейские проблемы, войны уже никак не касающиеся. У одного меня не было еще никаких житейских проблем. Уткнув подбородок в колени, я просто смотрел на свет костра во тьме ночи. Я воображал, что этот костер — целый мир, тот самый, про который сказано: «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Мы все принадлежали этому миру, он охранял нас, защищал, питал и согревал. И воевали мы вовсе не потому, что тьма пыталась оттеснить его и нас вместе с ним на глухие задворки. А потому, что отвоевывать себя у тьмы и означало принадлежать ему. Отказаться от этого было равнозначно смерти.
Но меч бессилен против тьмы.
— Все еще думаешь идти в журналисты? — спросил командир, подсев ко мне. Остальных в это время занимал Фашист, раскладывающий по полочкам науку Сунь-цзы применительно к всеванию мирными средствами.
— Нет, передумал, — ухмыльнулся я. — Я уж сразу в императоры пойду.
Он расхохотался, сбив с толку разглагольствующего Фашиста. На нас поглядели, и командир сам себе дал команду отставить смех. Но оказалось, Монах все слышал. И, наверное, не только это. Он встал, поднял свой меч и протянул его мне рукоятью вперед.
— Он твой, — сказал Монах.
Непроизвольно я отодвинулся назад, изумленный внезапным даром. И тут же перед глазами всплыла картинка из сна, где точно так же мне протягивал меч мой оруженосец.
— Бери, — настаивал Монах. — Тебе он больше подходит.
Я вскочил, принял, обмирая, двумя руками тяжеленный меч. Поцеловал крестовину с отлитым на ней Спасом и хрипло ответствовал:
— Спасибо… Я… — Хотел произнести что-нибудь торжественное, соответствующее моменту, но только пробормотал банальное:… Оправдаю доверие…
— К нему не полагается лишних слов, — усмехнулся Монах, снова садясь.
Я тоже сел на бревно, положил меч на колени и погладил тускло мерцающие от костра ножны.
— Это тот самый меч, взяв который, не погибнешь. Даже если тебя убьют, — добавил Монах. — Его берут, чтобы не стать предателем, когда твою землю топчет враг.
— Но это больше, чем меч, — сказал я, вынул клинок из ножен и воткнул в землю перед собой. — Это универсальное оружие.
На металлическом кресте, от основания до иконы Спаса, заплясали блики огня.
— Господа, прошу внимания, — заговорил командир, неторопливо, с оттяжкой проговаривая слова. — Я принял решение. Это был наш последний рейд. Больше я вас сюда не поведу.
— Мы умываем руки? — У потрясенного Матвея вытянулось лицо.
— Это нечестно, командир, — заявил младший Двоеслав.
— А со всеми посоветоваться? — недоумевал Горец.
Один Февраль отнесся к сообщению флегматично, без всякого волнения. Монах удивленно сделал голову набок. Паша сосредоточенно и вопросительно оглядывал всех по очереди — У нас не демократия, — напомнил Горцу Святополк. — Я начал это дело, я его и закрываю.
— Почему?! — В этот момент Матвей был младше меня, его жгла детская обида.
— Я намерен поменять тактику, — невозмутимо объяснил командир. — Я не распускаю отряд, совсем нет.
— Тебе бы это и не удалось, — в запале объявил Фашист. — Мы выберем другого командира и продолжим вылазки.
— Не продолжите. Ты забыл, что колодец находится в частном владении. Я вас просто не пущу. Взорву его к чертовой матери. Ты не дослушал, Матвей. Мы не умываем руки. Мы будем воевать. Но только не здесь, а там. И не этим. — Командир показал на свой «Калашников». — Надо уметь драться и другими способами. Законными средствами навязывать врагу свои правила, без гражданской бойни. Полагаю, хватит с нас уже крови. За последние сто лет захлебнулись в ней. Ведь за каждую каплю придется ответить перед Ним. — Командир показал на икону в крестовине меча, — Я не хочу больше продолжения, оно на руку лишь оккупантам. Мир изменился, и оружие сейчас берут в руки только от слабости. Раньше мне казалось, что мы слабы… наверное, я не верил в победу. Мне было больно за мою страну… Но теперь я верю. Мы не слабы, мы сильнее врага.
