Олькша покачал головой.
– Да, Велес тебя не сильно баловал, – вздохнул князь: – Ну, так дружиннику большого ума и не надо. Словом, вот что. Приведи сюда своего… брата, тогда и поговорим.
Ольгерд выбежал из трапезной палаты, как будто за ним летел целый пчелиный рой. В который уже раз его Доля оказалась в руках у щуплого, неказистого приятеля. Ну, видно уж так Мокша спрядает их судьбы.
Тем временем Година погрузился в тяжкие раздумья. Странные чувства испытывал он к своему среднему сыну. Конечно, он любил его, как и всех своих детей. Конечно, он гордился его способностями к языкам. Но с самого его рождения была между ними какая-то едва заметная трещина, малая заноза. Уж больно выделяла его Ятва из остальных детей. Может быть, это лишь чудилось Године, но его возлюбленная жена ни разу не прошла мимо Волькши, не погладив его при этом по голове. Да и сын все возле нее терся, нежился. Евпатиевич даже бранился иногда с Ятвой за то, что та слишком пестует своего сероглазого сына. Но та только отшучивалась, хотя на дне ее глаз можно было увидеть неясную тень какой-то тайны. Что это за тайны такие? Не будь Волькша так сильно похож на Годину, отец мог бы и усомниться в том, что это его сын. Словом, внятных объяснений особого отношения Ятвы к Волькше он измыслить не мог. Вот и витала эта тайна где-то на задворках их семейного счастья. Вроде как и не тревожит, и места много не занимает, а нет-нет, да и споткнешься об нее.
Был Година куда сообразительнее Рыжего Люта, былину про Полкана знал, так что прекрасно понял он, зачем князь послал Олькшу разыскивать Волькшу. Будет Гостомысл звать его сына в дружинники. Тот, понятное дело, к отцу за советом пойдет… Что же ему посоветовать? На какую дорогу направить сероглазого? До Олькшеных рассказов о сыновнем даре он бы ни мало не сумляше повелел ему ехать домой. Но теперь, когда он узнал о том, что его отпрыск свалил одним ударом самого Мстислава, Година почти не сомневался в том, что на княжеской службе Волькша не пропадет. Будет при случае толмачить. Тоже дело. Године-то год от года все сложнее стало справляться с заботами торжища. Да и от предложений Гостомысла остаться при дворе все труднее и труднее отказываться, не вызывая княжеского гнева. А его средний сын – ума палата, – в этом Година не сомневался, – к языкам способен, да и речист. Ну разве плохой из него выйдет думец?
Чем дольше думал Година, тем больше ему нравилась мысль направить Волькшу на княжескую службу.
– Только тебе бы, владыка, его не в дружинники, – сказал он наконец: – А в толмачи да думцы принять.
– Посмотрим, – ответил князь: – Из дружинников в думцы всегда можно, а вот назад – никак.
В это время в трапезной отворилась дверь и в нее протиснулся Ольгерд, а за ним, – ну ни дать, ни взять – Китоврас, Волькша.
Задремавший было на лавке сном хворого сотник Мстислав проснулся и подошел к парням. Только на этот раз он не стал осматривать вошедших. Он лишь встретился с Волькшей глазами и тут же сказал:
– Он!.. Слушай, Волкан, – обратился он к сыну Годины, поразив князя тем, что сходу запомнил имя парня, чего с ним раньше никогда не случалось: – Я твои глаза и … твой кулак никогда в жизни не забуду. Хотел бы я, чтобы ты в битве у меня всегда за правым плечом стоял…
– Ты уж не пожалей, княже, – еще раз повторил сотник свою просьбу и вышел из трапезной.
Ронунг-костолом
Он обучал нарядников князя уже почти десять лет.
Одни говорили, что он был когда-то норманнским ярлом, которого Гостомысл спас от гнева полочан, желавших обезглавить его за какое-то злодеяние. Когда три конных сотни Ильменьских словен подошли к Полоцку, драккар его, спустившийся сюда по Давне, был уже сожжен дотла, манскап перебит до единого человека, и только он один отбивался от полоцких дружинников огромным двуручным топором. Легкость, с которой он орудовал своим билом, оказавшимся на поверку тяжелее кузнечного молота, поразила князя. Словены, пришедшие к полочанам отнюдь не меда испить, стояли и зачарованно смотрели на то, как секира порхала вокруг варяга точно бабочка, отбивая, ломая и корежа не только копья и мечи, но и стрелы противников. Наконец, Гостомысл протрубил наступление. Две сотни пеших полочан были разметаны по полю, точно горсть плевел по ветру. И дальше свой набег словене продолжили уже вместе с неистовым варягом. Не раз и не два отплатил норманн за свое спасение, за привет и за Славу, которую ему даровал князь. Многие варяжские ярлы с тех пор пытались призвать его на свой корабль либо обещали отдать под его начало новый драккар, но норманн сохранял преданность своему конунгу, как он называл Гостомысла.
Другие говорили, что ничего этого не было. Клеветали, что он не был даже шеппарем на корабле, от которого отстал, попав по пьяному делу в правильную яму. Хорошего же мнения были о нем товарищи, если не стали платить за его выкуп или дожидаться, когда истечет срок его наказания, а подняли паруса, поставили щиты по бортам и уплыли вверх по Волхову.
Выйдя из ямы, он какое-то время жил мелким воровством и разбоем на Торжище, пока на реке не встал лед. Тогда он перешел на сторону княжеского детинца и какими-то неправдами проник на двор. Уж как ему удалось уговорить Гостомысла дать ему малую долю за обеденным столом, об этом кто и знал, тот старался не вспоминать. Но его драчливый и мстительный нрав скоро вошел у княжеской дворни в пословицу. В прежние времена дня не проходило, чтобы он не попортил кого-нибудь из челяди, поскольку, чтобы ни говорили злые языки, а сила у него в плечах была медвежья.
И уж вовсе никто не помнил, как он стал дядькой, получив на попечение воинскую выучку нарядников. Здесь-то он и развернулся во всю силу. Новобранцы, прошедшие его уроки и не ставшие калеками, и вправду могли считать себя, если не великими ратарями, то баловнями судьбы – это точно. Его так и звали Ронунг-костолом. Многие нарядники были готовы не есть, не спать, избивать в кровь ноги, обходя дозором торговую сторону или княжеский детинец, воровать и попрошайничать только бы не попасть в его лапы. А обернуться из нарядников в дружинники без его пособничества было возможно, только если посчастливиться пройти княжеский поход. Но с годами Гостомысл воевал все меньше, так что Костолом безраздельно держал в руках жизни и здоровье всех новобранцев.
Дабы умилостивить сурового пестуна, нарядники из кожи вон лезли, только бы их дядька был каждый день пьян. Где и как они брали зелено вино для наставника, Ронунга не заботило. В жизни Костолома злило две вещи: когда ему было нечего выпить и когда ему смели отвечать. Попавший под разнос должен был молча сносить все поношения, придирки, тычки и затрещины. Тогда у него еще была возможность избежать настоящих побоев, лишивших здоровья многих строптивцев.
Как бы там ни было, но выходило, что такой наукой, которую проходили его будущие дружинники, Гостомысл был доволен, раз уж Ронунг-костолом год за годом продолжал сидеть за княжеским столом и утверждать, что пестует нарядников.
С Ярилова дня прошло больше двух седьмиц. Давно закончилась ярмарка. Лед на Волхове должен был тронуться со дня на день. Все венедские купцы, прибывшие по реке санным ходом, разъехались по своим городцам и селам. Торжище погрузилось в ленивый сон, как кот, объевшийся сметаной.
