затылок, – он не знал, что делать.
У него был главный начальник, могущественный человек той поры – начальник следственной части по особо важным делам Влодзимирский.
О болезненных странностях арестанта Крыгин ему и доложил. Влодзимирский устало помял пальцами переносицу. Поинтересовался бесцветным голосом:
– Чего ты предлагаешь?
– Не знаю, – тупо и чистосердечно признался Крыгин.
Влодзимирский усмехнулся недобро: как всякий умный человек он и подчиненных предпочитал иметь умных. Да только где их взять, умных-то? Дефицит мозгов, как ни кукарекай и кому ни жалуйся, в Москве существовал всегда… Не Берии же жаловаться. Берия никаких жалоб не поймет и вообще не примет их – не тот он человек. Влодзимирский усмехнулся вновь.
Он понимал, что арестованный впал в состояние психического ступора, мутного пребывания в самом себе, из которого его надо теперь выводить. Но как выводить, чем? Скорее всего – сменой обстановки. Нужно психологическое переключение – это как замена электрического света, забарахлившей лампочки в фонаре над головой…
Но этот дурак-следователь мало чего понимает в психических тонкостях, с видом неграмотного деревенского побирушки стоит в дверях кабинета и, не мигая, преданно смотрит на него.
– Ладно, – наконец проговорил Влодзимирский и помассировал пальцами углы рта, где у него то возникали, то пропадали жесткие, старящие его складки, – поступим так… Переведем его на две недели в Бутырку, в камеру обязательно подсадите толкового напарника, понятно? – Влодзимирский жестко сощурил глаза. Напарником в его части обычно называли хорошо подготовленного стукача, который умел выуживать из таких деятелей, как Савелий, различные секреты. – Или что-то непонятно? – морщась, спросил Влодзимирский.
– Все понятно, – поспешно вытянулся в струнку Крыгин, – абсолютно все!
– Раз все понятно, тогда – вперед! С песнями…
– Й-йесть!
Подсадная утка – говорливый агент, способный расколоть кого угодно, даже холодную, разваленную пополам печку в старом деревенском доме, ничего не сумел сделать: Савелий в «лечебной» камере угрюмо молчал, на вопросы не отвечал и вообще делал вид, что он – немой… Или что-нибудь в этом духе.
Поскольку дело Савелия Агафонова находилось на контроле у самого Берии, то и решения по нему принимал не только всесильный Влодзимирский, но и кое-кто посильнее его: все были заинтересованы в том, чтобы выудить из арестанта побольше сведений.
Через две недели Влодзимирский получил новое указание, пришедшее с самого верха, едва ли не из-под облаков: «Арестованного перевести обратно во внутреннюю тюрьму и допрашивать».
А допрашивать на Лубянке всегда умели, даже во времена, когда на месте этого огромного, обремененного мрачной славой здания располагалось веселое страховое общество. Те времена были Влодзимерскому хорошо знакомы. Как, впрочем, и времена эти.
Савелия, которого так и не оживил подсадной товарищ (Агафонов, увы, не смог очнуться от серого тумана, где не хватало кислорода, он задыхался и бредил, а в бреду вел политические разговоры с Рузвельтом и Гитлером, определял будущее Украины и Белоруссии), на «воронке» перебросили в лубянские подвалы, а оттуда, после регистрации в журнале «принял – выдал», без захода в знакомую до нервной дрожи камеру, приволокли в кабинет следователя Крыгина.
– Здравствуйте, почтенный! – издевательским тоном, на «вы» проговорил тот. – Как ваше драгоценное?
– Что драгоценное? – непонимающе переспросил Савелий.
– Здоровье, – уточнил следователь, – я имею в виду здоровье… А вы?
– Я? – по лицу Савелия проползла зубчатая, словно бы отброшенная неким работающим заводским механизмом тень. Он непонимающе приподнял одно плечо.
Крыгин встал со стула, помял себе кулак, сунул в ладонь спичку и крепко сжал ее (удар при такой простой добавке становится в три раза жестче, можно сшибить с ног корову), потом подошел к Савелию.
– Ну, вспомни, чего еще не вспомнил, – потребовал он. – А? На отдыхе в бутырском санатории ты должен был это вспомнить… А?
Голос у Крыгина был тихим, в себя, в двух метрах ничего нельзя было услышать… Савелий протестующе засипел.
– Вспомнил? – Следователь, стоя перед арестованным, снова помял правый кулак, потер костяшками пальцев себя по боку, по шерстяным штанам. – Если не вспомнишь, не назовешь оставшихся своих сообщников, захлебнешься кровью. Здесь же, на этом грязном полу. – Крыгин потопал ногой по недавно окрашенным, еще пахнущим олифой и маслом доскам, – тут и подохнешь.
Теперь, когда руки у него были развязаны высочайшим велением «перевести обратно во внутреннюю тюрьму и допрашивать», он уже не боялся, что арестованный умрет. Сдохнет – и хорошо… Туда ему дорога!
Его кончина будет лишь красноречиво свидетельствовать о стараниях следователя, пытавшегося узнать как можно больше о людях, вздумавших убить товарища Сталина.
Савелий отрицательно покачал головой: все, что он знал, сообщил следователю, больше в его памяти ничего нет, абсолютно ничего. Пусто!
Он действительно ничего и никого уже не помнил, ни одной фамилии, не помнил даже имени своего родного брата, которого так легкомысленно сдал энкавэдэшному следователю.
И Тоню Репину сдал. У Савелия неожиданно судорожно, будто он попал под удар электрического тока, задергалась левая щека. Именно в эту минуту у него просветлели отбитые мозги… Левая щека – это левая сторона тела, половина, где находится сердце. В памяти возникла Тоня. Савелий прочно сцепил зубы.
– Ну ты и га-ад, – увидев, как изменилось лицо арестованного, процедил сквозь сжим челюстей Крыгин.
Но Савелий не думал о нем. Не только не думал, но и не видел, не слышал его, он находился сейчас в другом измерении, – не здесь, не в этом страшном кабинете, где перед ним подрагивало, словно бы собираясь раствориться в воздухе, лицо Крыгина, чьих пыток он уже не боялся, а далеко-далеко, там, где было много света, где сейчас находилась его Тоня…
Бойца Девятого воздухоплавательного полка Антонину Ивановну Репину после ареста на сто тринадцатом посту никто никогда больше не видел, она исчезла, словно бы провалилась в пропасть, растворилась в безмерных пространствах огромной страны.
Искать Тоню Репину никто не пробовал, просто некому было, и вообще получилось так, что на белом свете у нее оставалось только два близких человека – старая, умирающая мать и Савелий Агафонов.
Так и растворилась она в пекле событий той поры, бесследно растворилась, – скорее всего, погибла во время одного из допросов, либо покончила с собой.
Память же о ней у ее подруг осталась светлая, когда бывшие аэростатчицы собирались Девятого мая, чтобы отметить великий праздник, – «со слезами на глазах», – то обязательно вспоминали Тоню Репину…
Разгромленный, наполовину спаленный сто тринадцатый пост был очень быстро восстановлен, возможности для этого у командиров аэростатчиц имелись, да и вопрос, быть или не быть посту, уже не стоял.
И вообще оказалось, что пост № 113 был, как гвоздь в доске, о который фрицы часто спотыкались и дырявили себе ботинки.
Ксению Лазареву посмертно наградили медалью «За боевые заслуги», Анне Кругликовой – Нюре-второй, – тоже дали медаль «За боевые заслуги», так что она невольно сделалась на своем посту авторитетом.
Девушкой Нюра-вторая оказалась сообразительной, через месяц ее отправили на курсы мотористов, а
