ошиблась, это был убийца Ксении Лазаревой. Убийца подпрыгнул и лицом вниз свалился в снег, его не стало видно – накрыла плотная огненная волна.
Нюра-вторая поспешно скатилась по ступенькам вниз, захлопнула за собой дверь землянки.
Пламя наполнило входную траншею целиком, тяжело надавило на дверь, но дверь выдержала, не поддалась, и пламя, зло ухнув, скользнуло наверх и понеслось дальше.
На ступенях остались только клочья огня, очень похожие на тряпичные куски, но жили они недолго – через минуту погасли. Нюра-вторая, помедлив немного, приоткрыла дверь землянки, увидела догорающие лохмотья пламени и просунула в проем ствол винтовки.
Остро пахло горелой резиной, газом, незнакомой химией, расплавленной в огне, еще чем-то едким, непонятным. Нюра-вторая, держа палец на курке, поднялась наверх, выглянула из лаза.
В это время из-за извивающейся яркой простыни по ней выстрелили. Пуля голосисто провыла у Нюры над ухом и исчезла в пространстве. Нюра-вторая запоздало ткнулась лицом в снег. По коже лица, по шее у нее поползли колючие мурашики.
Аккуратно, стараясь быть плоской, не приподниматься над снегом, она отползла в сторону, к оставленной кем-то на улице табуретке, – вроде бы даже прикрылась ею, и стала неторопливо осматриваться.
Аэростаты сгорели быстро. С дробными хлопками взрывающегося газа, вспышками пламени, они скоро превратились в обычный слоистый пепел, густо разлетевшийся по округе, заляпавший серый снег клейкими угольно-черными хлопьями. Сделалось темно.
Но прежде, чем темнота накрыла своим пологом землю окончательно и сделала все очертания и предметы невидимыми, Нюра-вторая краем глаза засекла темную фигуру, нырнувшую под слесарный навес, и немедленно взяла навес под прицел.
Как только засекла неясное шевеление, сделала по этому шевелению один выстрел, следом – другой и, когда из-под навеса вывалился темный бесформенный куль, удовлетворенно, будто белка, добывшая спелую кедровую шишку, поцокала языком.
Лишь сейчас Нюра-вторая почувствовала, как холодно на улице, как зло посвистывает северный ветер, очень нелюбимый в ее родных краях, как мерзлая стынь проникает в тело, растекается по мышцам, того и гляди, дробно застучат зубы, а черное пространство, готовое проглотить, перемолоть все, что живет, дышит, шевелится, вот-вот займется этим.
Подхватив винтовку, Нюра-вторая отползла к землянке, к ступеням, проложенным к двери, скатилась по ним вниз. Дернула один раз – та оказалась закрытой, дернула еще раз – результат тот же самый.
Не сразу она сообразила, что пробует открыть дверь в обратную сторону – вот дурья башка, попалась на том же, что и Ксения. Чего только в горячке не случается!
Помяла пальцами плечи – холодно было, пощипала кожу на руках и нырнула в землянку. Здесь было тепло, пахло горелым маслом и как ни странно – свежим хлебом. Словно бы только что не воняло худой спаленной химией.
Уральской Нюры, которой дали первый номер, в землянке не было. Куда она могла подеваться?
– Нюрка! – неуверенным тихим голосом позвала Нюра-вторая. – Ты где?
Не может быть, чтобы она сумела покинуть землянку, как дух бестелесный, невидимо и неслышимо, Нюра-вторая обязательно бы этот момент засекла…
Под небольшим столом, установленным в землянке, раздалось царапанье, шевеление и из-за края скатерки, сшитой из старой простыни, показалась голова с растрепанными волосами.
– Здесь я… – дрожащим, совсем не Нюркиным голосом проговорила голова.
– Молодец! Так и надо бить фашистов! – похвалила ее за сообразительность и умение маскироваться под обеденным столом Нюра-вторая (хорошо еще, соседка не превратилась в поварешку или в сапог для раздувания углей в самоваре) и приказала жестким тоном: – Гаси коптюшку! – Сама же кинулась к двери, чтобы задвинуть щеколду.
На половине пути остановилась: щеколды на двери не было. Даже простого крючка, согнутого из гвоздя, и того не было. Вот так-так!
Нюра-вторая вскинула винтовку, загнала патрон в ствол.
– Не фига! – просипела она внезапно севшим голосом. – Нас вот так, без мятных коврижек, не возьмете! – попятилась задом и уселась на койку. Ствол винтовки направила на дверь. – Только попробуйте!
Нюра-первая той порой погасила коптюшку. Сделалось темно, как в остывшей паровозной топке. И холодно.
Нюра-вторая прислушалась: что там, наверху?
Наверху было тихо. Не в смысле звуков, а в смысле каких-либо движений, действий. Доносились жалобные всхлипы ветра, соскребающего с макушек сугробов черный жесткий пепел, к всхлипам примешивался вой – ветер старался набрать силу и погромыхать каким-нибудь сорванным с крыши куском железа, навести страх на округу, но это у него не получилось, и он сдался.
На посту, кроме двух новеньких аэростатчиц и мертвой Ксении Лазаревой (а в том, что Ксения была мертва, Нюра-вторая не сомневалась – она лежала в позе убитого человека), были еще девчата, но где они находятся, куда подевались, Нюра-вторая не знала.
Она решила ждать, – без разбора и понятия, где что расположено и вообще какова «диспозиция», нос наверх совать было нельзя… Обязательно нужно было выждать. За это время либо обстановка прояснится, либо помощь придет.
Страха, который скрутил Нюру-первую, у ее напарницы не было, хотя душа была скручена досадой, непониманием: как же так – далеко от фронта, в самой Москве, в родной столице нашей, немцы орудуют, как хотят… Ну, будто у себя в Берлине.
Нюра-первая зашуршала чем-то едва слышно, вздохнула, словно бы жаловалась на свою судьбу, и вновь нырнула под стол. Стол казался ей надежным укрытием. Нюра-вторая эту точку зрения не разделяла.
По-прежнему было тихо, – только всхлипы ветра, усиливающиеся до раздраженного воя, глухое лешачье гоготанье, раздающееся на высоте, где-то под облаками, и больше ничего, словно бы на земле, кроме них, двух Нюрок, никого не было.
– Все, можешь зажигать коптюшку, – сказала Нюра-вторая своей напарнице.
Та не отозвалась ни шепотом, ни шорохом, ни беззвучным движением, словно бы растворилась в спертом воздухе землянки.
– Ты слышишь меня? – Нюра-вторая повысила голос.
В темноте возникло неясное шевеление, потом послышался слабенький, едва ли не бесследно растворяющийся в пространстве шепот:
– А нас не убьют?
Нюра-вторая не выдержала, хмыкнула насмешливо:
– Да ты не боись, родимая моя! Кому ты нужна?
В ту ночь было совершено несколько налетов на воздухоплавательные посты. На скорбном счету той ночи оказались и погибшие люди, и сожженные аэростаты, и раскуроченные техника с оборудованием, и пепел на земле от спаленных строений, – всего было достаточно, в общем… Как на всякой другой войне.
И еще осталась иссушающая печаль, схожая с болезнью, которая требовала отмщения.
Савелий стал чувствовать себя много хуже, чем раньше, иногда он просто деревянел, делался почти каменным, ни на что не реагировал, мог потерять сознание, а очнувшись, ничего не помнить, даже собственной фамилии.
Иногда начинал смеяться – безудержно, долго и так мучительно, что казалось, сейчас его вывернет наизнанку, все кишки окажутся на полу, смех душил его, но минут через пятнадцать приступ угасал… Через некоторое время на смену смеху приходил плач – такой же странный, неостановимый, не поддающийся лечению, как и смех, Крыгин только поглядывал на арестанта удрученно и скреб ногтем
