я и моя жена. Если ты хочешь быть моим братом, то заключим союз и, по обычаю отцов, переступим вместе через обе половины этого животного.
Иисус Навин охотно исполнил желание Гура. Мирьям первая присоединилась к старому Нуну, приветствовавшему новых друзей одобрительными криками. Мирьям и подала мысль Гуру заключить братский союз с Иисусом Навином, после того как она повинилась перед мужем и снова снискала его любовь.
В чертах Мирьям замечалась какая-то мягкость, чего прежде в ней не было; в первые минуты одиночества она сумела оценить достоинства своего мужа и привязаться к нему всей душой.
В то самое время, когда Гур и Иисус Навин заключили братский союз и потом ужинали у дверей палатки, трое пришедших попросили позволения поговорить с Нуном, их господином; одна из них была старая отпущенная на свободу невольница, оставшаяся в Танисе, остальные двое — ее внучка Хогла и Ассер — ее жених, с которым девушка рассталась, чтобы ухаживать за дедом и бабушкой. Старый Элиав умер, а бабушка с внучкой с большим трудом догнали народ; старуха ехала на осле ее покойного мужа.
Нун с радостью встретил верных слуг и дал Хоглу в жены Ассеру.
Итак, этот кровавый день принес с собою благословение многим, но все же он кончился не совсем благополучно.
Пока в лагере горели огни, было шумно и весело; но надо заметить, что во все время странствования ни один вечер не обходился без ссоры, драки, а иногда даже и убийства. В подобных случаях всегда было трудно найти виноватого: всякий старался оправдаться и взвалить все на другого.
Точно так же и в этот торжественный вечер Гур и его гости услышали шум, на который они сначала не обратили внимания; но когда вблизи их послышался страшный рев и затем яркий свет, то они, страшась за безопасность лагеря, встали, желая положить конец этому шуму.
Пройдя несколько шагов, они увидели, что собралась кучка финикиян, желавшая отпраздновать победу и почтить своего бога Молоха, которому был разведен громадный костер и в нем предполагали сжечь как жертвы несколько амалекийцев, захваченных в плен; кроме того, и евреи сделали изображение египетского бога Сефа, утвердили его на шесте, плясали и пели вокруг него, вместо того, чтобы благодарить Бога отцов их.
Правда, Аарон после победы собрал народ для молитвы и песнопения, но эти люди никак не могли отстать от своих старых привычек.
Иисус Навин бросился к финикинянам, уже связавшим свои жертвы, чтобы положить их на костер, но дикие язычники стали сопротивляться его увещаниям, тогда он велел трубить в трубы и с помощью прибежавших ратников освободил несчастных амалекийцев. Нуну, Гуру и Аарону удалось уговорить увлекшихся евреев бросить идола и лучше обратиться с молитвою и благодарением к истинному Богу.
Когда в лагере все успокоилось, Иисус Навин отправился в палатку своего отца и лег в постель, но не мог заснуть; он раздумывал о том, как трудно держать в повиновении столько людей и как скоро они забывают истинного Бога, сделавшего для них столько великих милостей, и впадают в идолопоклонство; но однако усталость взяла свое, и он задремал. На следующее утро, с рассветом дня, Иисус Навин вскочил со своей постели и приказал трубить в трубы; воины, как и накануне, собрались очень скоро, и полководец отправился во главе их по узкой долине между скал; прохладное утро освежило воинов, они шли молча, быстро подвигаясь к цели; но вот наконец взошло и солнце и осветило гору, и теперь, как и тогда, овладело ратниками чувство невольного трепета и благоговения.
Однако они осторожно пробирались вперед, думая, что не засел ли враг в каком-нибудь ущелье, но его не было ни видно, ни слышно; они только разрушили свои жилища, опустошили садики и повалили в долине несколько прекрасных пальм. Иисус Навин взобрался на утес посмотреть, не скрылся ли где враг, но кругом все было пусто и не было видно никого.
Здесь хотел Иисус Навин сделать привал, как вдруг на одной из скал увидел человека исполинского роста.
Это был Моисей.
Он так погрузился в свои размышления, что не заметил приближения Иисуса Навина, а последний, боясь помешать ему, отступил несколько шагов назад.
Терпеливо ждал он, пока Моисей поднял голову и дружески приветствовал его.
Затем они вместе стали смотреть на долину и на оазис, расстилавшийся у их ног. Потом они заговорили о народе и о Боге отцов. Иисус Навин между прочим заметил Моисею, что его пугает разнузданность евреев, но маститый вождь отвечал:
— В наши руки Господь вложил могущество, которое может заставить их нам повиноваться. Горе непокорным!
Несколько времени оба сидели молча. Иисус Навин первый прервал молчание, спросив:
— В чем заключается это могущество?
— В законе! — ответил Моисей и указал посохом по направлению горы.
Затем он простился с Иисусом Навином и ушел. А полководец продолжал смотреть вдаль, и вот вскоре он увидел какие-то тени, сновавшие то туда, то сюда; это были остатки амалекийцев, искавших себе нового места для жительства; несколько времени он наблюдал за ними и увидел, к немалому своему удовольствию, что они удалялись от оазиса, а потому и сам отправился в долину.
— Закон! — повторил он несколько раз.
И действительно, этому малодушному разнузданному народу недоставало закона, который бы держал его в известных границах. Размышления Иисуса Навина были прерваны шумом голосов, скрипом телег, мычанием и блеянием стад; явился народ и стал разбивать палатки; неприятель далеко, а в мирное время полководец не нужен.
Тогда Иисус Навин лег под тенью дерева и стал думать о судьбе народа и даст ли закон ему счастье в мирное время или нет? И чем больше он раздумывал, тем ему становилось труднее дать ответ на этот вопрос. А между тем ему казалось, что нужно еще что-то другое, чтобы народ мог быть вполне счастлив. Он сам не помнил, как заснул, и вот ему приснилась Мирьям, а с нею маленькая хорошенькая девочка, похожая на Казану; за ней шел белый ягненок, подаренный ей его отцом.
Пророчица предлагала ему золотую доску, на которой пламенными буквами было написано: «Закон», а дитя протягивало ему пальмовую ветку, которую он так часто брал с собою при мирных переговорах.
Взгляд на золотую доску наполнил его душу благочестивым трепетом, но пальмовая ветка, казалось, так дружески кивала ему, что он взял ее в руки; но едва только он это сделал, как образ пророчицы исчез в воздухе, подобно туману, рассеянному утренним ветром. Он грустно смотрел на пустое место и наконец
