о дочери.
– Я предполагала, что вы будете переживать из-за этого, – поясняет Коделл. – Те снимки уже вынуты и будут отосланы ей отдельно. В альбоме только фотографии, где вы и Джулия вдвоем.
Я понимающе киваю, словно вопрос исчерпан, зато у меня появляется пять бесценных секунд, чтобы придумать хоть какое-нибудь решение. Воспоминания из альбома восстановить не удастся. Цифровые копии остались на старых телефонах, которых давно уже нет, и на сто раз переписанных картах памяти. Потерять их сейчас – значит потерять навсегда, окончательно забыть черты лица, которое так методично стирают из моей головы.
Я никогда больше не вспомню твое лицо так хорошо, как хотел бы, и скорее всего, больше никогда не увижу фотографии, о которых позабыл. Но если откажусь и попробую их спасти, то Коделл догадается, что все это время я изображал равнодушие. Меня снова упекут в Призмолл-хаус и вытравят все эмоции до единой.
Я стою на перепутье в мрачных раздумьях, не зная, что предпочесть: попытаться спасти воспоминания или выбраться из этого места с жалкой горсткой тлеющих угольков, оставшихся от моей любви к тебе.
– С вами все хорошо? – невинно спрашивает Коделл, когда мое молчание слишком затягивается.
– Да-да, – беззаботно отвечаю я и кидаю альбом на охваченную огнем решетку.
Эффект получается мгновенный, свирепый и ослепительный. Как только альбом с мягким стуком падает на решетку, края страниц сгорают и превращаются в угольно-черную золу. Я смотрю, как огонь пожирает внутренние страницы и уверенно вгрызается в картонную обложку.
Пристальный взгляд Коделл направлен не на альбом, а на меня. Она ловит мою малейшую реакцию, малейшее сожаление, любые эмоции. Я охвачен ужасом, улыбка сползает с лица, глаза начинает жечь от слез – это словно рефлекс, который я постоянно подавляю усилием воли.
– Обидно, – бесстрастно произношу я.
– Понимаю, – сочувствует Коделл. – Но так будет лучше.
Я смотрю на вырезанные из картона буквы на обложке. Наши имена, значок «&» между ними, будто умирающие насекомые, медленно скручиваются по краям и рассыпаются в прах.
Слезы отступают, я перестаю хмуриться и устремляю ясный взор на «De Anima», а потом на Коделл, однако в моей душе тоскливая пустота и тщательно скрываемая боль.
Без лишних слов Коделл достает из все еще набитой сумки два оставшихся альбома, которые ты для нас сделала. Первый посвящен восьмилетию нашей совместной жизни, а второй, в бирюзовом кожаном переплете, содержит фотографии, охватывающие двухнедельный отрезок времени: начиная с мощенного брусчаткой двора регистрационного бюро Сазерка и заканчивая снимком, где ты спишь в метро по пути из аэропорта Хитроу. Это все, что осталось от нашего медового месяца.
Оба альбома падают в огонь, где точно так же сгорают дотла. Коделл не останавливается и передает мне фотографии в рамочках из нашей с тобой квартиры. Твое лицо замазано черным, чтобы я не увидел тебя перед тем, как уничтожить снимки. Наконец она достает из сумки пластмассовое колечко, меняющее цвет в зависимости от настроения хозяина. Мы купили его вместе с билетами в галерею игровых автоматов, когда нам было по пятнадцать, на третий день нашего знакомства. С бешено бьющимся от волнения сердцем я вручил тебе кольцо вроде бы в шутку, стараясь не подать виду, насколько это для меня серьезно. Я еще ни разу в жизни не дарил украшений.
Кольцо улетает сквозь решетку, фотографии пузырятся и рвутся, деревянные рамочки превращаются в уголь. Я думаю об альбомах на чердаке у Лоррейн. О фотографиях, расставленных по ее дому. Еще не все потеряно! Пока во мне теплится любовь к тебе, пока живы чувства, я найду, как освежить воспоминания.
Виллнер проталкивает пепел внутрь решетки телескопическим железным прутом. Он протыкает обложку свадебного альбома, страницы которого давно сгорели, и убирает дымящиеся остатки кожаного переплета с решетки. Огненный квадрат снова горит ровным пламенем, как ни в чем не бывало.
– Теперь мы можем ехать домой? – устало спрашиваю я, переводя взгляд с огня на Коделл.
– По-моему, вы готовы, – охотно признает доктор. Чувствуется, что она гордится собой и рада окончанию процесса. – Я беспокоилась, что, возможно, вы нарочно соглашаетесь со мной, желая поскорее завершить лечение. Я должна была убедиться. Если бы я выписала пациента, не имея уверенности в том, что он полностью здоров, то не смогла бы жить в мире с собой.
Солнце жжет спину, раскаленная печь поджаривает бок, взгляд Коделл прожигает меня насквозь.
– Понимаю, – киваю я.
– Вот и хорошо, – улыбается Коделл. – А теперь последняя деталь, – миролюбиво добавляет она.
Доктор достает из пустой на вид сумки предмет, столь плоский и легкий, что брезентовые борта даже не меняют форму. У меня перехватывает дыхание, сердце ухает вниз. Я вижу перед собой желтый бумажный квадрат. Тонкий, тридцать два на тридцать один сантиметр. Кусочек крепированной бумаги жизнерадостного солнечного оттенка. А внутри пластинка. В центре на этикетке черным маркером витиеватыми буквами выведено название: «Песня для Артура».
Глава 36
Я не в силах пошевелиться.
– Артур? – зовет меня Коделл.
Я не могу поднять глаза, хотя знаю, что каждая секунда промедления разрушает с таким трудом выстроенный мной фасад, и все, уничтоженное в огне, будет принесено в жертву зря, если не сделать этот последний шаг!
Никто не скажет, как быстро образы близких стираются из памяти. Первым уходит вкус – вкус последнего поцелуя перед внезапной трагедией. Осязательное ощущение держится не дольше – оно пропало, как только я, в последний раз коснувшись твоей руки, отошел от еще открытого гроба. Твой запах испарился с простыней через несколько месяцев. Твой зрительный образ увековечен на фотографиях, которые тебя пережили.
И в первую очередь должно было бы пропасть звучание твоего голоса. Так и случилось бы, если бы ты не записала его на пластинку в подарок на мое тридцатилетие. Недели, месяцы спустя после твоей смерти я снова и снова слушал эту песню, наслаждался твоим мелодичным голосом, раздающимся из проигрывателя. Я ставил пластинку столько раз, что начал ее ненавидеть. И убрал ее на каминную полку, отчаянно пытаясь жить дальше. В песне ты давала обещание, что всегда будешь рядом, и действительно продолжала существовать на дорожках черного винила.
Рядом тихо потрескивает огонь. К глазам снова подступают слезы. Я стараюсь унять дрожь в руках, не в состоянии оторвать взгляда от написанных твоей рукой букв на этикетке пластинки.
– Артур?
Мечтая, чтобы следующий миг никогда не настал, я заставляю себя посмотреть в жестокое, бессердечное лицо доктора Элизабет Коделл и медленно протягиваю руку.
– Без проблем.
Не мешкая, как будто колебание в этот момент означает колебание вообще,
