зачем-то добавляет: – Даже я. Раз такое дело.
Даже она. Даже у нее вдруг появилось время.
Вера прислушивается к разлившемуся внутри молчанию и пожимает плечами. Ну и пусть. Тем лучше.
Похолодевшим, почти равнодушным взглядом она окидывает пространство, в котором ее не существует. Отрешенно смотрит на плоские крыши хрущевок. На тяжелеющее солнце, которое начинает медленно скатываться к горизонту горячей маслянистой каплей. Вере уже видится осень, происходящая без нее. Дворы и скверы все раньше зажигают где-то внутри себя фонари. Все чаще идет дождь, и пестрые городские огни повторяются в бесформенных жирных лужах, дробятся до бесконечности. А вот уже падают густые снежные хлопья, и земля покрывается все более толстой коркой ноздреватого сизого льда. Город неспешно погружается в глубокую зимнюю спячку.
В мире без Веры все плывет своим чередом. Никто и ничто не замечает ее отсутствия. Безразличное к мелочам широкое течение жизни не останавливается и даже не замедляется.
Но вдруг что-то странное, не вписанное в общую гармоничную картину, цепляет Верин взгляд.
На пригородном кладбище, на том самом месте, где неделю назад в своей возможной, потенциальной жизни Вера видела могилу Коршунова, теперь белеет в снегу совсем другая могила. Высеченные имя и фамилия – простые, бесхитростные – не навевают на нее никаких особых воспоминаний. Но на этот раз на гранитном надгробии размещен портрет покойника, и Вера напряженно вглядывается в смутно знакомые черты. Как будто этот портрет что-то говорит ей – громко, отчаянно и при этом неразборчиво. Она всеми силами пытается понять, услышать обращенный к ней беззвучный голос. Пытается вспомнить. Но образы в памяти неуклонно распадаются, словно плохо состыкованные фрагменты мозаики.
И внезапно, с накатившей волной густого внутреннего изумления, Вера вспоминает.
Это ведь он, тот самый пациент, что сегодня разговаривал с ней в больничном буфете. И положил перед ней «в знак признательности» бело-зеленый конвертик с оранжевыми елочками.
– Зря вы так, – словно говорит он с портрета. – Очень зря. Теперь мой сынишка останется сиротой. И неизвестно, что с ним станет в будущем. А ведь все могло бы быть по-другому.
Его воображаемые слова разрастаются в Вериной голове; становятся массивными, плотными, как будто осязаемыми.
А затем в памяти всплывает и остальное. Всплывает ночное дежурство двухнедельной давности. Бессонная темнота, мучительно капающий кран. Звонок регистратурной Любы. И снова он. С эпидидимоорхитом. Болезненное уплотнение в мошонке. И совершенно неощутимая меланома, медленно назревающая внутри его крупного рыхлого тела. Колыбельный пациент. Тот самый, которого она от безнадежности отправила к онкодерматологу – на заранее бессмысленный, абсурдный прием, не способный ничего изменить.
Но ведь сегодня он сказал, что в итоге все будет хорошо… Что благодаря моему совету он обратился за помощью вовремя. Что все поправимо. Олег Игоревич обещал ему выздоровление и жизнь. А главное…
Вера вздрагивает, внезапно ощутив порыв напористого свежего ветра.
…Главное, что сегодня в больничном буфете колыбельная с его приходом не зазвучала. А значит, все и правда поправимо.
Но такое невозможно. Если колыбельная начинает для кого-то звучать, то она уже не может затихнуть. Не может вернуться обратно в тишину, отменяя тем самым уже предрешенную близкую смерть.
И тем не менее она затихла.
Мир вокруг как будто резко уплотняется, и Вера снова видит себя на привычном, вовсе не выросшем до неба холме крылатой коровы посреди цветущего летнего дня. Воздух тяжелеет, набирает в себя сладкие августовские вкусы и одновременно предосеннюю свежесть. Беспрепятственно стелется живым неудержимым дуновением.
Вера думает, что ей всегда так хотелось примирить непримиримое, совместить в одной реальности две несовместимые жизни – свою и Коршунова. Так хотелось надеяться на чудо, способное это осуществить, несмотря на логику, на природу вещей, на неумолимые законы времени. Но такого чуда не произошло. В реальности по-прежнему оставалось одно-единственное место, которое могло принадлежать либо ей, либо Митеньке. Но никак не им обоим.
Зато произошло другое чудо.
Необратимое разрушение внутри человеческого тела внезапно остановилось. Настойчивая, равнодушно подступающая смерть неожиданно повернула вспять. Отступила перед заявленными врачебными мерами, перед готовностью вмешаться в ее планы. И переливчатые звуки пираньевой колыбельной угасли, растворились в нестрашной, успокоительной тишине.
Никакого логического объяснения этому чуду нет. Как, впрочем, и любому другому чуду. Как и самой колыбельной, время от времени звучащей в Вериной голове. И предупреждающей о близости смерти, которую, как выясняется, порой еще можно отвратить.
Логичность стремительно отступает куда-то очень далеко, в чужеродное пространство, невидимое с холма крылатой коровы. А вместе с ней отступает и сама необходимость в поиске связных, рациональных объяснений происходящему. Остаются лишь теплое трепещущее изумление перед чудом и робкое ощущение сопричастности.
Вера машинально комкает в кармане конверт. Растревоженный, напитанный летними ароматами воздух ложится на нее всей тяжестью, напористо прижимает ее к земле. Словно заставляет остро почувствовать собственную телесность. И внутри Веры все постепенно наливается непривычным ощущением собственной правомерности, оправданности своего гулко стучащего сердца.
Прости, Митенька, но я передумала, внезапно говорит про себя Вера и тут же удивляется своему внутреннему голосу.
Я не стану так просто сдаваться.
Внизу как ни в чем не бывало сереют знакомые до боли корпуса. Блестят на свету слепые непроницаемые окна, за которыми кто-то беспрерывно мучается, терпит, выздоравливает, отправляется к патологоанатому. А рядом с моргом тянется к небу единственное не срубленное во дворе дерево – тенистый старый тополь. Его листья жадно скребутся в окна последнего этажа, трепещут своими тонкокожими сочно-зелеными тельцами. И как будто настойчиво призывают к жизни беспроглядную застекольную неодушевленность.
Нужно как можно скорее вернуться в больницу. Забрать у Константина Валерьевича заявление. И осмотреть пришедших на прием, пока не поздно. Особенно того, колыбельного, с почечно-клеточным раком. Только бы он еще не ушел.
Трава, усыпанная шишечками клевера, перекатывает волны вниз по холму, в сторону больницы. Вера делает несколько решительных шагов по направлению волн. Затем внезапно останавливается, оборачивается к сверкающей на солнце крылатой корове. Словно ища поддержки, одобрения своему выбору. И крылатая корова подмигивает Вере бездонной бронзовой глазницей.
Еще больше книг Вы можете найти на сайте Knigki.net
