читатель, повторюсь, не говорит; он ставит себя на место Фихте и находит его аргумент в какой-то мере убедительным. «В конце концов, – думает он, – что мне известно о прошлом? Только то, что у меня были определенные впечатления, которые я решил интерпретировать в качестве связанных с периодом до моего рождения. А что я знаю о местах, которые никогда не видел? Только то, что я видел их на карте, читал о них или слышал, как о них рассказывают. Мне известен только мой собственный опыт; остальное сомнительно, выведено на основе опыта. Следовательно, если я решил поставить себя на место Бога и говорить, что мир – мое творение, ничто не может доказать мне, что я ошибаюсь». Фихте утверждает, что существует только Фихте, а Джон Смит, который читает его аргументы, делает вывод, что существует только Джон Смит, не замечая того, что Фихте говорит не это.
В этом смысле солипсизм может стать основой для определенного типа социальной жизни. Собрание лунатиков, каждый из которых считает себя Богом, может научиться вежливо обращаться друг с другом. Однако вежливость просуществует лишь до тех пор, пока каждый Бог не обнаружит, что его всемогущество попирается любым из окружающих его других божеств. Если г-н А считает себя Богом, он, возможно, будет терпеть претензии других, пока их действия полезны для его целей. Но если г-н Б осмелится ущемить его и предоставить доказательства того, что он не всемогущ, г-н А разгневается и решит, что г-н Б – это сатана или один из его подручных. Г-н Б, конечно, будет придерживаться того же взгляда на г-на А. Каждый образует собственную партию, и тогда начнется война – война теологическая, жестокая, суровая и безумная. Поставьте вместо г-на А Гитлера, а вместо г-на Б Сталина, и вы получите картину современного мира. «Я Вотан!» – говорит Гитлер. «Я – диалектический материализм!» – говорит Сталин. А поскольку утверждение каждого из них подкрепляется обширными ресурсами, а именно армиями, самолетами, отравляющими газами и невинными энтузиастами, безумие обоих остается незамеченным.
Рассмотрим теперь ницшевский культ героя, в жертву которому необходимо принести «ущербных». Восхищенный читатель, конечно, считает самого себя героем, тогда как знакомого-проныру, который обогнал его в карьере благодаря бессовестным интригам, – безусловно ущербным. Отсюда следует, что философия Ницше и правда прекрасна. Но если его читает указанный проныра и также ею восхищается, как решить, кто из них герой? Конечно, только войной. А когда один из них добьется победы, ему нужно будет и дальше доказывать свой титул героя, оставаясь у власти. Для этого он должен создать сильную тайную полицию; он будет жить, опасаясь покушения, тогда как все остальные будут бояться доноса, так что культ героизма закончится созданием нации дрожащих трусов.
Проблемы того же рода возникают с прагматистской теорией, согласно которой убеждение является истинным, если его следствия приятны. Приятны для кого? Вера в Сталина приятна для него, но неприятна для Троцкого. Вера в Гитлера приятна для нацистов, но неприятна для тех, кого они отправляют в концентрационные лагеря. Ничто кроме голой силы не может решить этого вопроса: кто должен наслаждаться приятными следствиями, доказывающими то, что данное убеждение истинно?
Философии власти, если учесть их социальные следствия, опровергают сами себя. Убеждение в том, что я Бог, если никто его больше не разделяет, ведет к тому, что меня могут запереть вдали ото всех; если же другие его разделяют, оно ведет к войне, в которой я скорее всего погибну. Культ героя создает нацию трусов. Вера в прагматизм, если она получает широкое распространение, ведет к правлению голой силы, которая неприятна; следовательно, по своему собственному критерию, вера в прагматизм ложна. Если социальная жизнь должна удовлетворять социальные желания, она должна основываться на философии, от властолюбия не производной.
17
Этика власти
Пока мы занимались в основном злом, которое связано с властью, а потому может показаться вполне естественным сделать аскетический вывод и в качестве лучшего для индивида образа жизни предписать полный отказ от всех попыток влиять на других, неважно, с благими целями или злыми. Со времен Лао-цзы у этого взгляда было немало красноречивых и мудрых сторонников; его разделяли мистики, квиетисты, а также те, кто ценил личную святость, понимаемую как состояние сознания, а не деятельность. Я не могу согласиться с этими людьми, хотя и допускаю, что некоторые из них принесли огромную пользу. Но это им удалось потому, что, хотя они и считали, что отказались от власти, на самом деле они отказались от власти в определенных ее формах; если бы они отказались от нее полностью, они бы не провозгласили свои учения и не могли бы никакой пользы принести. Они отказались от власти принуждения, но не от власти, опирающейся на убеждение.
Властолюбие в его наиболее широком смысле – это желание иметь возможность производить задуманное воздействие на внешний мир, как человеческий, так и нечеловеческий. Это желание – существенная часть человеческой природы, и в энергичных людях это часть весьма существенная и значительная. Каждое желание, если оно не может быть удовлетворено мгновенно, порождает стремление заполучить способность его удовлетворить, а потому и определенную форму властолюбия. Это относится как к лучшим желаниям, так и к худшим. Если вы любите ближнего своего, вы захотите власти сделать его счастливым. Осуждать всякое властолюбие – это, следовательно, осуждать и любовь к ближнему.
Есть, однако, большое различие между властью, которую желают как средство, и властью, желаемой как цель в себе. Человек, который желает власть как средство, сперва имеет какое-то другое желание, а потом начинает хотеть того, чтобы у него была возможность достичь его удовлетворения. Человек, желающий власти как цели, выберет свою цель в зависимости от возможности эту власть упрочить. Например, в политике один человек желает осуществить определенные меры, а потому начинает принимать участие в общественных делах, тогда как другой человек, стремящийся лишь к личному успеху, принимает любую программу, которая с наибольшей вероятностью может привести к этому результату.
Это различие иллюстрирует третье искушение Христа в пустыне. Ему предлагаются все царства земли, если только Он падет ниц и поклонится Сатане; то есть Ему предлагается власть, позволяющая достичь определенных целей, но не тех, которые Ему нужны. Такому искушению подвергается едва ли не каждый современный человек, иногда в грубой форме, иногда в весьма тонкой. Даже если он социалист, он может согласиться на пост в консервативной газете; это сравнительно грубая форма. Он может отчаяться в возможности установить социализм мирным путем и стать коммунистом – не потому, что думает, что его цели будут таким образом достигнуты, а потому, что нечто, как он считает, действительно будет достигнуто. Безуспешность в отстаивании того, чего он хочет, представляется ему более
