ее. Это была Боба.
Воцарилось неловкое, нерешительное молчание. Дверь медленно затворилась. Слышно было, как стекает с зонтика вода. На улице лил дождь. Окидывая тревожным взглядом фигуры двух мужчин в низкой комнате, Боба переминалась с ноги на ногу. Молчание тянулось довольно долго. На первом этаже, под крутой лестницей, отворилась дверь. Кто-то поднялся по шатким ступеням к двери Филиппа, повесил на гвоздь лампу и, так же громко топая, спустился обратно. Баллочанский вертел в руках свой котелок, потом взмахнул им, точно черпаком, и указал Бобочке на дверь:
— Пожалуйста, пойдем!
— Я не пойду!
— Но этот человек меня выгоняет! Пойдем!
— Иди! Я сейчас приду.
— Пойдем вместе! Тебе тут нечего делать. Этот человек меня оскорбил, идем…
— Я не пойду!
— Не пойдешь?
— Нет, не пойду! И не приставай! Подожди меня минутку внизу…
— Никаких минуток, ты слышала? Сию же секунду…
— Нет…
— Не пойдешь?
Эти два слова Баллочанский проревел с такой силой, что зазвенели стекла. Крик смертельно раненного человека внезапно разорвал тишину, точно резкий выстрел картечью.
Внизу, на первом этаже, отворилась дверь. Кто-то спешил к Регине, громко звавшей Каролину. Филипп стоял, опершись правой рукой на крышку стола, и не знал, что делать? Вытолкнуть сумасшедшего за порог и спустить с лестницы — невозможно, получится скандал. Ведь все обитатели этого проклятого дома сейчас прислушиваются, что происходит наверху, а сквозь трухлявые доски слышно каждое слово. К тому же и старый Лиепах сидит внизу. Вступать в препирательство с невменяемым бесполезно! Он встретился с напряженным взглядом Бобы.
Она стояла неподвижно, закусив до крови нижнюю губу, поникшая, павшая духом, беспомощная. Сейчас ничего нельзя было сделать. Выпрямившись и вскинув голову, она подошла к Баллочанскому и решительно сказала:
— Хорошо, пойдем! — потом повернулась к Филиппу, махнула ему рукой и сказала, что вернется еще до ужина.
— Если нет, то встретимся в кафе, как обычно!
И, взяв Баллочанского под руку, скрылась с ним за дверью.
Филипп слушал, как они спускаются по деревянным ступенькам все ниже и ниже. Потом наступила тишина. Слышно было лишь, как барабанят по стеклу дождевые капли. Филипп дотащился до дивана и рухнул на него, ощутив приятный холодок полотняной наволочки на щеке. Он ничего не соображал и чувствовал, что добит окончательно.
* * *
Долго барабанил по стеклам дождь, потрескивала свеча, тикали часы на полированной крышке стола, и когда Филипп вдруг очнулся от полусна, ему показалось, что уже светает. Он встал и подошел к столу. Три минуты восьмого.
«До ужина» — это, значит, самое позднее в восемь! «Если нет, то встретимся в кафе, как обычно!»
Он закурил и тотчас бросил сигарету. Прошелся несколько раз по комнате и опять опустился на диван. На лестнице послышались шаги.
«Это она!»
Стук.
Это была Регина.
— Добрый вечер, дитя мое! Ты спишь?
— Нет! Что ты хочешь?
— Пришла спросить, не отужинаешь ли ты дома? У нас заяц с кнелями. И его светлость внизу.
— Нет, большое спасибо! Я дома ужинать не буду!
— Не зажечь ли тебе лампу, мой мальчик? Здесь совсем темно.
— Не нужно, мама! Я через несколько минут уйду. Спасибо!
— Все-таки я лучше зажгу!
И мать принялась возиться с лампой: сняла молочно-белый стеклянный шар и зажгла фитиль, ворча на Каролину за то, что она небрежно чистит лампы и что в конце концов все приходится в жизни делать самой.
Упрямство и назойливость старухи вывели его из себя:
— Зачем ты зажигаешь? Я ведь сказал, что сейчас уйду!
— Чтобы поглядеть на тебя. Я ведь тебя совсем не вижу. Последние два месяца ты всегда возвращаешься на заре: потом спишь, а ночью я сплю, так и живем — рядышком, а друг друга не видим, каждый в своей норе, как два крота.
— Ох, мама, мама, и эти ваши лампы, и разговоры мне до смерти надоели! — Он поднялся и прошелся несколько раз по комнате.
Регина убрала его пижаму, сняла со стула серый пиджак и повесила на плечики.
— Почта была?
— Тебе ничего нет! Только какие-то английские газеты!
— Ведь тысячу раз просил, чтобы почту сразу приносили мне наверх! Газеты тоже почта! Но просить кого-нибудь в этом доме…
— Газеты читает его светлость. Не могла же я вырвать их у него из рук. Он, если что интересное прочтет, хоть расскажет, а от тебя никогда ничего не узнаешь! Его светлость слыхал от капеллана, будто ты расписываешь окна в каком-то американском кафедральном соборе?
Филипп не знал, что делать. Как избавиться от старухи? Было двенадцать минут восьмого. До ужина — значит, до восьми! Боба может прийти в любую минуту. Его осенило: он будет бриться.
— У вас есть теплая вода?
— Есть.
— Тогда, пожалуйста, будьте так добры, скажите Каролине, чтобы она принесла мне теплой воды для бритья! И кланяйтесь от меня его светлости, скажите, что я выйду к нему, как только побреюсь!
С этими словами Филипп поставил свой большой несессер на стол, открыл его и принялся вынимать и расставлять бритвенные принадлежности. Потом снял пиджак, развязал галстук и сел. Регина стояла неподвижно и глядела на него со спокойным (пожалуй, даже флегматичным) любопытством, потом, словно не веря, что он собирается бриться, переспросила:
— Значит, тебе горячей воды?
— Да! Пожалуйста! Только попросите Каролину, чтобы не кипяток!
Пожав плечами, старуха медленно затворила за собой дверь, и было слышно, как она осторожно переставляет свои подагрические ноги, спускаясь с крутой лестницы в сорок пять ступенек.
Филипп снова прошелся по комнате, потом закурил. Вкус никотина показался ему отвратительным. В окна доносился шум дождя, а сквозь этот шум однообразно и назойливо тренькала мандолина. Это дурачок Францек сидит на пороге конюшни и каждый вечер не переставая бренчит на своей проклятой мандолине. Филипп отворил окно и заорал в темноту, чтобы Францек прекратил наконец игру, что это не так уж приятно, как ему кажется. В ответ сквозь плотную завесу воды, которая стекала в стоявшие под стрехой кадки, донеслось неясное бормотание.
— Иди ко всем чертям! От твоей проклятой мандолины свихнуться можно!
Почувствовав холод, Филипп захлопнул маленькое окно, надел домашнюю куртку и сел перед зеркалом. Бриться было совсем ни к чему, он брился днем. Часы показывали восемнадцать минут восьмого.
«До восьми! А нет, то в кафе, как обычно».
Филипп снова заходил по комнате. Перед глазами встал мертвый Кириалес: двигая челюстью, он говорил о краниометрии. Покойный знал в самом деле необычайно много! А что означали слова Баллочанского, которые он сказал, стоя над зарезанным подводчиком: «Человек берет кухонный нож — и прямо в брюхо!» Нет, Баллочанский не опасен! Гнилое, трусливое ничтожество.
