своим Сципионом Африканским и зачем он пришел к нему, и именно сейчас, когда стрелка часов так стремительно движется и, перевалив за половину седьмого, уже приближается к без четверти семь.
Филипп заговорил о старых, давно погребенных временах Паннонии, когда по мощеным дорогам этого болотистого края мчалась римская почта, а римляне добирались на теплые паннонские воды за четыре дня. И если сегодня произойдет катастрофа, и сгинут все эти наши ниточки телефонных проводов и картонные папки кадастровых книг, и кто-то в далеком историческом будущем примется за раскопки этого болота, то единственная непреходящая ценность, которая попадет в руки грядущих поколений, будут эти самые римские дороги да вот такие миниатюры — бронзовые Европы, разные безделушки, урны, глиняные сосуды и прочая утварь. Вся наша цивилизация, измеренная подобной эстетической мерой, не стоит ни гроша в сравнении с римскими произведениями искусства!
Слова Филиппа не вызвали у Баллочанского ни малейшего интереса. Он пришел сюда прямо из кафе, очень возбужденный, чтобы поговорить начистоту, и сейчас сидит, сосредоточившись на главной цели своего прихода, а этот человек своими россказнями о том, «что попадет в руки грядущих поколений», по всему видно, хочет выпроводить его за дверь.
— Речь сейчас идет не о том, что попадет в руки грядущих поколений, господин профессор, а…
Начал он резко, точно топором отрубил, а потом вдруг почувствовал, что не в силах закончить фразу и запнулся на полуслове.
Филипп посмотрел на него с деланно сдержанным удивлением.
Потом наступило долгое молчание, было слышно только, как быстро и громко тикают часы на полированном столе.
— Вы хотели что-то сказать, господин доктор?
— Да, я хотел сказать: это касается прежде всего меня! Я пришел просить вас об одном одолжении.
— Пожалуйста!
— Я пришел просить вас оказать одну услугу лично мне!
— Пожалуйста, если это зависит от меня, с удовольствием, господин доктор!
— Собственно, как вам сказать? Речь идет о Бобе!
— Господин доктор, пожалуйста…
— Дело вот в чем: есть в жизни обстоятельства, когда мужчина…
Баллочанский снова умолк. Избегая смотреть на Филиппа, он уставился в оранжевый диск вокруг горящей светло-зеленым огнем свечи, которая фейерверком разбрызгивала красные отсветы. Этот обруч света приковал его внимание; Баллочанский знал, что ему надо говорить о том, от чего зависит его судьба, а этот огонек, такой обособленный, от всего оторванный, с треском сгорал, играя в капле растопленного жира, живой как ртуть. Пауза длилась довольно долго, потом, словно пробудившись и увидев неожиданно открывшиеся горизонты, Баллочанский очень тихо, почти доверительно сказал:
— Я знаю все, что происходит между вами и Бобой!
— Простите, но то, что происходит между мной и госпожой Радаевой, происходит между нами! И вас не касается! Вы ведь собирались говорить о себе.
— Да, конечно, нам с Бобой необходимо разрешить один вопрос, касающийся лично меня.
— Так и разрешайте его между собой, если считаете нужным! Меня это не интересует!
— Да? Это вас не интересует? Хорошо! Тогда хорошо! Так вот, я пришел вам сказать, что ни в коем случае не позволю выбросить себя за борт!
— Какой борт? Кто кого хочет выбросить за борт? Что за химеры?
— Господин профессор! Боба решила сегодня вечером меня оставить! Она хочет бросить меня и бежать!
— Да вы, извините, бредите!
Баллочанский едва заметно улыбнулся, дрогнули лишь уголки губ, потом он стал приглаживать всей пятерней левой руки усы. До чего все глупо! Он был в кафе, когда землемер объявил во всеуслышание, что недавно приходил к нему сын Регины и занял пять тысяч динаров. Эти деньги лежат тут, на столе, в конверте, а то, что сказала Боба, будто ей нужно уехать в город на два дня по делам наследства русского авантюриста, ложь! Она вообще не собирается возвращаться! А этот тип врет, уверяя его, что это химеры и бред!
— Господин профессор, позвольте вам сказать, что это вовсе не химеры, а сущая правда! И я пришел просить вас растолковать Бобе, дабы она приняла к сведению, что я ни при каких условиях не позволю выбросить себя за борт! Так ей и скажите, что это вовсе не химеры! Из-за этой женщины я обесчестил свое имя, из-за нее оставил своих детей на улице, из-за нее сидел в тюрьме.
— Простите меня, господин доктор, но несмотря на все уважение, которое я питаю к вашему несчастью, все же полагаю, что вы не были ребенком, и знали, на что шли…
— Оставьте, сейчас это не имеет значения! Кстати, прошу вас тоже принять к сведению, что и я наконец решил сказать в этой игре свое слово!
— В какой игре?
— В какой игре? Смешной вопрос! Неужели вы полагаете, что я стал тем, каким вы меня сегодня видите, что я заставил свою жену выброситься из окна и, как идиот, загубил себя для того, чтобы сегодня вечером или завтра отправиться по грязной дороге, как тот нищий с гармошкой, что недавно здесь прошел? Но ведь я не умею даже того, что умеет тот нищий: играть на гармонике! И меня, такого, каков я есть, выгнать на улицу, разве это по-человечески? По-христиански? И сейчас, когда я пришел к вам в первый раз с тех пор, как мы познакомились, чтобы попросить оказать мне услугу, вы врете мне в глаза. Разве это по-человечески?
— Простите, но…
— Ах, оставьте! После всего этого борделя я еще буду выбирать выражения? Сегодня вечером вы заняли у землемера пять тысяч, и деньги лежат в этом конверте!
Испуганно, точно ему грозила смертельная опасность, Баллочанский встал и, словно осененный высшим наитием, постучал указательным пальцем левой руки по лежавшему у подсвечника конверту с деньгами.
— Какие же это химеры? Все именно так! Боба уезжает в Гамбург! Там живет какая-то ее подруга, которая содержит так называемый bridge-room![68] И я пришел просить вас растолковать Бобе…
— Я думаю, господин доктор, что после всего сказанного нам с вами не о чем говорить. Я вовсе не намереваюсь пускаться в объяснения ни с вами, ни с госпожой Радаевой. Извольте…
Филипп встал и пошел к двери. После долгой паузы Баллочанский взял со стола свой котелок и совершенно непринужденно, без тени смущения, словно сбросил с души тяжелый груз, учтиво поклонился и сказал:
— Прошу покорно! Я изложил вам свою позицию: я решил вступить в игру. Старый закон физики: всякому действию есть всегда равное и противоположно направленное противодействие! Я прошу вас предупредить Бобу, что в ее интересах…
В это мгновение раздался очень тихий стук в дверь. Филипп, который уже держал руку на щеколде, отворил
