Вонючий беззубый идиот! Кричал, точно он в кабаке. Кто-то поднимался по лестнице. Это Каролина несет воду.
Стук.
— Войдите!
Это была не Каролина. Теплую воду принесла сама Регина.
— Я же сказал, чтобы принесла Каролина! Зачем же было себя затруднять!
— Разве Каролина знает, что нужно? Нальет прямо из чугуна, и готово! А я разбавила холодной. Зачем ты так нервничаешь, это нехорошо! На кого это ты кричал?
— На этого кретина с мандолиной!
— И верно! С раннего утра до позднего вечера бренчит на своей несчастной мандолине. Но что делать, мой мальчик? Надо же кому-то приютить сироту! Нашли его в лохмотьях: наверно, незаконнорожденный.
— Незаконнорожденный? Что значит незаконнорожденный? Есть и законнорожденные, которые все равно что незаконнорожденные! Это нам только кажется, будто есть что-то «законное», а на самом деле все в нашей жизни в той или иной мере незаконно!
— Вот видишь, мой мальчик, это-то как раз и нехорошо!
Филипп закурил и принялся разгуливать от шкафа к столу и обратно, нервно затягиваясь и выпуская дым. Мать провожала его взглядом, поворачивая голову за ним. «Что творится с этим человеком? Сказал, что собирается бриться, а вода уже остывает, совсем тепленькая». Потом она все-таки отважилась спросить сына:
— А чего это к тебе заходил Баллочанский?
— Зашел, зачем — не знаю!
— Странно, с тех пор как ты здесь, он заходит к тебе первый раз.
Филипп не ответил.
Бедняга! Сама не знаю отчего, но мне этого человека почему-то очень жаль! Он кажется таким приятным и благородным господином!
— И что вы нашли в нем приятного? Желтые, лошадиные зубы? Или козлиную бородку?
— А ты его чем-нибудь угостил?
Филипп не знал, что делать. Надеть пальто и идти под дождь? Нет зонта, а на улице ливень. Он остановился перед матерью и на этот раз грубо закричал:
— Какого черта вы морочите мне голову? Оставьте меня, пожалуйста, в покое! Вы ведь слышали каждое слово нашего с ним разговора, зачем же снова повторять то, что вы уже и так слышали?
— Сын мой, сынок, неладно с тобой, мой мальчик! Всегда ты был такой, вечно лез на рожон!
— Ах, оставьте, пожалуйста! Сорок лет прожил и еще десяток как-нибудь протяну, а там уже все равно!
— Ты, дитя мое, нехорошо поступаешь! Тот человек абсолютно прав! Весь Костаньевец вот уже целое лето только и говорит что о тебе и о ней! Да и мне, ей-богу, неприятно!
— А вам-то что неприятно?
— Да смилостивится над тобой бог, сыночек! Ведь ты встречаешься с той особой под моим кровом, а это не может быть мне безразлично! Кроме того, я и о тебе думаю: это злая, испорченная женщина! Она уже погубила нескольких людей. И тот русский, которого нашли на железной дороге у Турчинова, и он тоже уединялся с этой особой, где только мог. От такой женщины добра не жди!
— Если вы, мама, хотите мне читать наставления, то лучше помолчите! Я не желаю слушать об этом ни слова. Пожалуйста! Вы слишком мало обо всем этом знаете, чтобы брать на себя роль судьи.
— Что тут знать? Достаточно иметь голову на плечах, чтобы понять: люди из-за этой бестии бросаются под поезда, сидят в тюрьмах, и ты из-за нее потерял здравый рассудок — что тут знать…
— Если вы не хотите, чтобы я ушел, то я очень прошу вас, замолчите, прошу…
— Я твоя мать, сынок, самый близкий тебе человек, и ни в ком на свете ты не найдешь такой искренности и доброжелательности!
— Да! Это правда! Ближе вас у меня нет никого на свете!
Он сел за стол с противоположной стороны и посмотрел на Регину. За светло-голубым кувшином старой керосиновой лампы, в сиянии молочного шара, сидела седоватая дама с белым платком на плечах, на шее у нее золотая цепочка, пальцы унизаны перстнями: это в самом деле его мать! Та самая мать, которая смотрела на него холодным взглядом через окованный медью глазок входной двери, когда он в смятении и отчаянии пришел домой; та самая мать, которая вышвырнула его на улицу и в голосе которой звучала откровенная гадливость! И теперь, как и в то утро, спустя двадцать три года, ситуация прежняя: он волочится за какими-то безнравственными особами, он компрометирует ее почтенный дом, и она чувствует к нему гадливость. Глупо! Словно не она бросила его на произвол судьбы, и многие годы он должен был жить хуже последней собаки! Все детство, да и не только детство, он сам, его характер, его душа, важнейшие этапы его жизни — все было отравлено окружавшей его гнилью! И эта женщина, из-за которой он проплакал много ночей, от которой унаследовал дурную кровь, эта женщина отгораживается от него, ей еще что-то не нравится, оскорбляет ее нравственность, поскольку в ее высоконравственном доме совершается безнравственность. Словно он в продолжение всего своего детства не чувствовал на себе взглядов всего этого вонючего сорочьего гнезда, любопытных, бегающих взглядов, которые ползали по нему, как гусеницы, и все из-за этой поповской креатуры! Словно она не отдавалась первому встречному и не обеспечила себе таким манером спокойную и почтенную старость, и вот теперь сидит тут, в своем добропорядочном доме, и читает ему мораль!
Филипп встал и приложил левую ладонь к затылку: начиналась его обычная мигрень. Веки стали тяжелыми и слипались, суставы налились свинцом. Он долго рылся в несессере, нашел таблетку успокаивающего и запил ее двумя стаканами воды. Регина сидела все это время неподвижно и с большим интересом следила за каждым его движением, не проявляя никаких намерений уйти. А большая стрелка часов полезла вверх: до трех четвертей восьмого оставалось еще семь минут. Закурив сигарету, Филипп снова беспокойно забегал.
— А из-за чего покончил с собой этот русский?
— Не знаю! Покончил, и все. Бывает в жизни и такое. Каждый день в газетах пишут о нескольких самоубийствах!
— Его светлость слышал от настоятеля, будто этот русский был необычайно образованный человек, дважды доктор и профессор университета!
Филипп сунул указательный палец между рубахой и галстуком с таким видом, что, казалось, сорвет его одним гневным движением.
— Мама, богом молю вас, перестаньте меня изводить! Что вы сегодня ко мне пристали, как банный лист? Оставьте меня, пожалуйста, одного! Неужели вы не видите, что у меня расходились нервы?
Регина, по-прежнему хладнокровная и собранная, не сдвинулась с места.
— Сказать по правде, дитя мое, я боюсь за тебя!
— А чего вам за меня бояться?
— Сказать по правде, боюсь, как бы эта к тебе не прилепилась!
— Кто? Что за «эта»? Что значит «эта»?
