— Костя, — голос Опарина взволнованно дрогнул, — ты просто не хочешь поверить: Мазуров нас предал! Тебе не обидно, что мы сидели в полном дерьме на Ванче, ты был в полной заднице под Поршневом и Язгулемом, а нас сдавали, как стеклотару, всякие пидоры в Душанбе?
— Мазуров не сдавал.
— Ты знаешь, что Мазуров сдал план операции, когда мы собирались врезать по абрекам заранее?
— Кому сдал?
— Толочко, а тот — Усмону. Если бы мы вломили им тогда, не было бы войны на границе. Не было бы и переброски наркотиков. Так что Мазурова тоже надо поблагодарить за ту задницу, в которой мы с тобой побывали…
Филин не верил. «Мои отношения с Леночкой тут совсем ни при чем! — мысленно попытался убедить себя Филин. — Просто Георгий Остафьевич очень порядочный человек».
— Я поверю доказательствам, но у тебя же ничего нет. — Константин постарался говорить спокойно.
— Хорошо. — Опарин встал, направился было к выходу, но в дверях повернулся: — И еще: есть информация, что в Ветрова и Захарчонка стреляли одни и те же люди. Они все еще в городе. Ты, конечно, можешь мне не верить… Но они связаны с кем-то из наших: с тем, кто сдал Усмону план операции… Когда тебе надоест здесь валяться, позвони. Если, конечно, захочешь в этом говне копаться…
* * *
— Для вас хорошие новости, — сказал врач на обходе, — в Институте Сербского открыто специальное отделение для потерявших память. Мы отправляем вас туда. Вы бывали в Москве?
— Не помню, — устало ответил Неизвестный, — бывал, наверное…
«Они хотят избавиться от меня, — догадался человек, — никому я не нужен. И там, в Сербского, тоже не нужен… Надо быстрее вспоминать. Мне угрожает опасность. Это точно. Только от кого?»
И тут он вспомнил.
«Как же я раньше не догадался!»
Его враг — генерал Толочко. Ион давно поджидает в Москве…
* * *
Заместителя командующего КМС генерал-лейтенанта Вольдемара Толочко с детства преследовала кличка Толчок.
Она прилипла к нему в детском саду, плавно перекочевала в школу.
Вольдемар жутко страдал. И по ночам плакал в подушку. Но заставить ребят звать его по-другому не мог: был мал ростом и слаб. Поэтому тянулся к взрослым. Всегда рассказывал учителям, кто курил в туалете или бил стекла. За это взрослые гладили его по черным коротким кудряшкам. А сверстники ставили фингалы.
Поэтому Вольдик мечтал поступить в военное училище, чтобы его там научили всяким секретным приемчикам. Он бы приехал и побил всех обидчиков. Когда Вольдик представлял час мести, его выпученные глаза радостно хлопали загнутыми, как у куклы, ресницами.
На экзаменах в военно-политическое училище Толочко едва не срезался: по физподготовке. Зато с блеском сдал все гуманитарные предметы, и особенно марксистско-ленинскую подготовку. В итоге его взяли.
И хотя в училище не было ни одного человека, кто бы знал Вольдемара в прошлой жизни, кличка Толчок как-то сама проявилась через несколько месяцев, словно старое клеймо. Больше с кличкой он не расставался. Его звали Толчком сокурсники, потом солдаты (за глаза), потом и подчиненные офицеры.
Изо всех сил Вольдемар старался стать выше. Если не физически, то хотя бы морально. Сжав зубы, карабкался вверх по служебной лестнице. А за ним неслось: Толчок, Толчок, Толчок…
«Ну почему они меня не любят? — страдал он. — Что я им сделал? Уроды…»
Сам Толочко очень не любил высоких и сильных людей. Так как думал, что они презирали его за физическую слабость. И когда появлялась возможность растоптать какого-нибудь здоровяка, Вольдемар это всегда делал.
Когда-то ему казалось, что достаточно стать генералом и душа успокоится.
Стал.
Душа не успокоилась. «Надо стать командующим», — решил Вольдемар.
Желание занять пост, когда ты генерал над всеми генералами, грызло Толочко, как злой червячок. Когда освобождалась должность командующего КМС, он развил бурную деятельность. Обивал самые высокие пороги в Генеральном штабе. Заносил куда надо подарки. Где можно — оставлял кляузы на конкурентов. Кормил людей, принимающих решения, в ресторанах. Льстил и преданно заглядывал в глаза.
Добился того, что его назначение уже считали практически решенным делом. Многие замы командующего даже стали подчеркнуто вежливы с Вольдемаром. Сам Толчок, когда его никто не видел, прикладывал к плечу погоны генерал-полковника и смотрелся в зеркало.
Секретный пакет, в котором был приказ о назначении нового командующего, вскрывали все генералы КМС. Толчок по такому случаю даже надел парадную форму. Но… в приказе была совсем другая фамилия. В Генштабе решили назначить генерала из другого округа…
От расстройства у Вольдемара закружилась голова, больно защемило сердце, слезный ком подкатил к горлу. Звякнув юбилейными наградами, Толчок бухнулся в обморок…
С появлением талибов в Афганистане у него опять появился шанс выбиться в люди. На него обратили внимание. В Москве перепугались, что талибы как-то ущемят геополитические интересы России.
Толочко приказали поддерживать «наших людей в Кабуле» всеми способами. «Нашим» был признан Ахмад Шах Масуд. Когда выяснилось, что у того трудности с деньгами, а эмиссары талибов разъезжают по лагерям таджикской оппозиции, из центра пришла команда: помочь как угодно. Вплоть до…
Нет, этого в шифровке не было. Но Толочко все понял и так. Однако он лично слетал в Москву, встретился с нужными людьми. И получил от них устное добро на торговлю наркотиками. Чтобы не засвечивать в этом деле себя и Масуда, миротворцы нашли посредника — генерала Усмона. Тот поддерживал с Масудом самые тесные отношения; помогать ему, это было все равно что помогать Масуду. Так считал Толочко. Для связи с Масудом и проведения сверхсекретной операции «Шелковый путь» к КМС прикомандировали двух офицеров ГРУ — Игнатьева и Усса, больших и сильных. Уже одним этим они вызывали неприязнь у Толчка.
Генерал был уверен: одобрение на операцию «Шелковый путь» дало высшее руководство. От каждой сделки половину суммы он честно отправлял наверх. В глубине души Толочко подозревал, что не все тут чисто и, наверное, далеко не все, кому положено, в Кремле знают про «Шелковый путь».
Но это было не важно. Главное — они действительно защищали стратегические интересы России. А то, что не без выгоды для себя, так что в этом плохого?
Конечно, в боях на границе гибли люди. Но в каждой боевой операции закладывается определенное число потерь, которые называют допустимыми. Здесь же была больше, чем боевая операция, здесь была большая политика. И потому к допустимым потерям можно было отнести каждую смерть на границе.
Пугало Толочко то, что информация о его операции начала расползаться. О ней судачили пограничники, которые ничего не понимали в большой политике. Да еще свои же норовили проявить неуместное милосердие…
