критик акцентировал внимание на том, что его «можно назвать скорее поэмою, хотя автор и дал ей скромное название очерка».
Нежась в славословиях критики, удовлетворенная семейной жизнью и положением в свете и в содружестве литераторов, Каролина придавала большое значение респектабельности своего дома. В то же время она понимала условность дружеских чувств лиц, приглашенных на приемы с хорошим угощением. Как правило, присутствовало «человек с тридцать. Иные говорили между собой вполголоса, другие прислушивались, другие прохаживались, но на всех как будто бы тяготела какая-то обязанность, по-видимому, довольно трудная, и им всем, казалось, было немного скучно забавляться».
И. И. Панаев рассказывал: ее отец «имел слабость к живописи и малевал какие-то картины; мать вязала чулки и исполняла обязанность ключницы… Дочь царила в доме и хлопотала только о том, чтобы придать ему аристократическую наружность и некоторого рода живописность. Она, говорят, даже осматривала туалеты маменьки и папеньки перед их выходом к гостям… Маменька была одета с немецкой аккуратностью и щепетильностью, в отлично сплоенном чепчике и в искусно гофрированном воротничке около шеи. Папенька – в летнее пальто цвета небеленого батиста. Длинные серебряные его волосы с тщательным пробором на середине головы спускались до плеч. Эти две фигуры были точно сняты с какой-нибудь фламандской картины. За обедом более всех говорила, конечно, сам хозяйка дома. Предметом ее разговора были литература и описание гениальных способностей ее сына…»
Может быть, желчный Иван Панаев несколько утрировал действительность, но общее впечатление от общения с поэтессой у всех складывалось примерно одинаковое.
Т. Н. Грановский. Художник П. З. Захаров-Чеченец
Мемуарист припомнил также недостаток женственности в Павловой. «Когда я короче познакомился с Каролиной Карловной, я заметил, что манеры ее, несмотря на их театральное величие, отзывались иногда не совсем приятной грубоватостью. Однажды Н. Ф. Павлов, в гостиной дома Аксаковых, стоял перед зеркалом и натягивал желтые перчатки. Он хотел отправиться куда-то. Супруги его не было… Она приехала после и вошла в гостиную в ту минуту, когда он охорашивался у зеркала… Она значительно мигнула г-ж Аксаковой, приставила палец ко рту и, на цыпочках пробравшись к супругу, изо все сил ударила его в спину. Николай Филиппович вскрикнул во все горло, покорчиваясь, обернулся назад, взглянул на свою супругу и сказал: – А я думал, что это меня какой-нибудь солдат ударил в спину».
Оставил воспоминания о Павловой и Д. Григорович: «Она была искренне уверена, что возвышенные, исключительно даровитые натуры, к каким она себя причисляла, недолговечны, и часто напоминала о скором своем конце». Так что Т. Ф. Грановский однажды не выдержал и спросил: «Каролина Карловна, когда же вы умрете?»
Наряду с критикой ее поведения обнаруживается тенденция объективного отношения к ее творчеству. Никитенко признавал: «Она не без дарования». Чичерин констатировал: «Она отлично владела стихом, переводила превосходно, а иногда ей удавалось метко и изящно выразить мысль в поэтической форме». Григорович ценил ее стихи, «отличавшиеся… красивыми созвучиями слов». Многие современники испытывали сложную смесь восторга и раздражения перед яркой и талантливой женщиной. Грановский первое время с симпатией относился к ее творчеству, поощряя в Павловой объективность и смелость суждений, а также остроумие. Сохранилось свидетельство Бартенева, что Грановский был в восторге от пародии на Шевырёва и бросился целовать ручки у Каролины, когда та прочла ее:
…Он духом тверд, он сердцем чист; Не злой философ он германский, Не беззаконный коммунист! По собственному убежденью Стоит он скромно выше всех!.. Невыносим его смиренью Лишь только ближнего успех.
Взаимоотношения московского литературного круга были весьма сложными. К этому времени относится обострившееся противостояние славянофилов и западников. Ожесточенная полемика, развернувшаяся между ними в 1840-е годы, стала одним из острых проявлений скрытого брожения умов, которое дало о себе знать и в первое десятилетие после декабрьского восстания. Павлова стремилась быть в дружеских отношениях с литераторами разных направлений, стараясь «примирить» славянофилов и западников. Благодаря этой нейтральной позиции Каролина оказалась в центре интеллектуальной жизни столицы. Ее живой и образованный разговор делал салон ее «приятным и даже привлекательным для литераторов». Этот период отмечен также интенсивной литературной работой. Несомненными почитателями ее таланта в это время выступали А. С. Хомяков и С. П. Шевырёв. Братья Аксаковы участвовали в театрализованных декламациях стихов Каролины. Иван Аксаков считал ее стих «живым и согревающим». Хомяков писал Языкову: «Каково оперилась, барыня? Чудо да и только! Ея деятельность радует нас…»
* * *
По убеждениям своим и дружеским связям Павлова склонялась к славянофилам[26], не разделяя при этом их политических крайностей, она избрала для себя нейтральную идейную позицию, что возбуждало возмущение обеих сторон. Но в их распре, вызванной публичными лекциями Грановского, она не стала на сторону славянофилов и с негодованием отнеслась к Языкову, который раньше в звонких стихах ее часто и усиленно воспевал. Теперь появились его «бессильные и гадкие стихи под заглавием: “Не наши”, в которых прежний поэт разгула и свободы, сделавшийся, как выразился очень удачно Герцен, славянофилом по родству (Хомяков был женат на его сестре), намекал на Чаадаева – как на отступника, на Грановского – как на лжеучителя, губящего юношество, на Искандера – как на лакея, щеголяющего западной ливреей; клеймил всех, разделяющих их идеи, как изменников отечества». При такой выходке даже миролюбивый и кроткий Грановский вышел из себя. Языков не стеснялся в выражениях: Чаадаев, Герцен и Грановский по его убеждению – «люд заносчивый и дерзкий – опрометчивый оплот ученья школы богомерзкой», – которому «чужд и дик родной закон, родной язык непонятен, для кого родная земля иль безответна, иль смешна, чей ум развратен, а совесть прокажена».
Каролина не разделяла подобных воззрений и не приняла его стихотворение. Обиженный Языков обратился к ней с посланием, в котором удивлялся тому, что она «поразила его – беззащитного неприязнью небывалой» за то, что его «русский стих восстает на нехристь злую за родную старину и долефортовскую Русь». Он напоминал о дружбе, смолоду связывавшей их и не прерывавшейся в течение пятнадцати лет.
Именно эта дружба не давала поэтессе присоединиться к хору хулителей Языкова. Сначала она молчала. Но и западники и славянофилы требовали определиться, на чьей она стороне. В ее
