из-под Тулы. Больше всего боялся Михайла сиденья в осаде и сам же ускорил эту осаду.
Никогда еще, сколько помнил себя Михайла, ему не было так скверно. Уж лучше б убили его стрельцы. Как он посмотрит в глаза Иван Исаичу? Что скажет ему? Своим умом захотел. Не по сердцу стало за стенами сидеть, портки протирать. Вот и разгулялся в степи, переведался со стрельцами, наделал делов!
Он ехал шагом по пустым еще улицам к лагерю.
– Михалка, – заговорил подъехавший к нему Невежка, – ты езжай с мужиками, рано еще, солнце не встало. Лошадей уберете, да еще часок храпнуть можно с устатку.
– А ты? – с удивленьем взглянул на него Михайла.
– А мне с Иван Исаичем перемолвиться надо. Давно сбирался. За одним разом и про нас скажу.
– Да ты чего, Невежка? Гадаешь, я Иван Исаича опасаюсь? Да нехай он меня отодрать велит. Я б ему в ножки поклонился. То мне невтерпеж, что, дурень я этакой, беды лишь наделал.
– А може, и выдерет, – успокоительно заметил Невежка. – Не уча, в попы не ставят.
Но Болотников не выдрал Михайлу. Он даже много не говорил с ним про их неудачную вылазку. Он хорошо видел, что Михайла и сам все понял.
Михайла, задумавшись, вышел на берег Упы, сел на траву и засвистал. Давно уж он не свистал. Опять перед ним встала Имжа и Марфуша на ней. Никогда он не бывал с Марфушей на Имже, а так часто думал про все такое. Как он привезет к себе домой Марфушу и поведет ее вечерком на берег. Так хотелось ему этого, так перед глазами и стояло – и Имжа, и цветущие яблони, и Марфуша под ними, что наконец ему стало казаться, что когда-то оно так и было, они ходили вдвоем по берегу и слушали соловьев.
Так нет же! Не все так будет! Не дурак же он в самом деле. Недаром Марфуша в него верила. Недаром и Иван Исаич сразу его полюбил. Понял Иван Исаич, что он за волю жизни не пожалеет. Сызмала он об воле тосковал. Только думал для себя одного воли добиваться. А Иван Исаич ему объяснил, что так нельзя. Не одному ему воля нужна. Всем холопам также. Надо для всех добывать. И как он это понял, так с той поры ни о чем другом и думы у него не было. Хоть и сильно он любил Марфушу, об воле больше думал, голову за нее всегда сложить готов был. Вот только не всегда он сразу угадает, что делать надо, чтоб волю добыть. Иван Исаич, тот всегда знает, когда надо сраженье дать, а когда выждать, за стенами отсидеться, а ему бы только поскорей. Прослышит, что враги близко, – чего тут думать? – скорей на них! А выходит вместо пользы один вред от того. Ну, да, может, и научится он. Вон Невежка говорит же: «Не уча, в попы не ставят». Может, и он научится. Иван Исаич тоже не сердится на него. Он, Михайла, попросит еще Иван Исаича поучить его хорошенько. Пускай хоть выпорет его, только научит уму-разуму.
* * *
Иван Исаич только усмехнулся, когда Михайла попытался высказать ему свою просьбу. Он последнее время все печальней да мрачней становился. Точно непереносная тяжесть легла ему на грудь. Не видал его раньше таким Михайла.
– Погоди, – сказал он Михайле. – Жизнь всему научит.
Но пока что жизнь учила одному – терпенью. Неделю за неделей сидели они в Туле, как прошедший год в Калуге. Только еще тяжелей было. Запасы подходили к концу, подвозу не было. Царские войска обложили Тулу еще тесней – собаке не пробраться, не то что возу с товаром. В Калуге, все-таки, нет-нет да заезжали окрестные крестьяне, привозили то хлеба, то огородины. А тут точно в мышеловке сидели они. Никуда не подашься. Да и не это одно угнетало Болотникова. Худо было то, что в самой-то Туле они в своем лагере тоже точно в осаде были. Правда, им никто не мешал выходить из лагеря, но горожане на них волками смотрели. Болотников без крайней нужды и не выходил. Не любил он, как на него так смотрят.
Шаховской старался ничего у головы не просить. Он все-таки на всякий случай запасы кое-какие сделал. Пиров уж больше никаких не было. Даже Петр Федорович не бражничал. Казакам и мужикам выдавали хлеба, только-только чтоб с голоду не помереть.
А горожанам, пожалуй, еще хуже было. Никаких запасов в городе не было. Сразу на них эта осада свалилась. Раньше-то городские старшины беседовали с князем Шаховским и даже одобряли его. За Шуйского стоять у них никакой охоты не было. Они его не выбирали. Поставили его большие бояре да княжата, посадских не спрашивали. Московские посадские – слух был – Дмитрия Иваныча руку тянули. Они бы тоже ничего, готовы были Дмитрию Иванычу крест поцеловать, коли он царский сын. Да где он? Сулился все Шаховской, что придет Дмитрий Иваныч и при нем всем вольней жить станет. Боярам руки укоротит, приказных усмирит, холопам волю даст, заставы всякие отменит – и торговать прибыльней станет. Оно бы не плохо. А только его-то не было, а жить все тяжелей становилось. Должно быть, Шуйский много сильней того Дмитрия Ивановича.
Им-то, посадским, по правде, в Туле и от Шуйского большой обиды не было. Не холопы же они. Жили помаленьку, хоть и обижали почасту приказные. Ну, а все-таки, хоть голодом не сидели. А теперь, как осерчал на них Шуйский да обложил город, так хоть волком вой. До того дошло – корки сухой в доме иной раз не было и не купить ни за какие деньги. Их бы воля, они бы давно Шуйскому ворота открыли, не пропадать же всем с голода, хоть бы и из-за какого там ни есть царского сына Дмитрия Ивановича. Да как тут откроешь, когда войска полный город. Поди-ка, сунься – в куски изрубят. Ходили к Шаховскому, кланялись, просили. Ну, у него один разговор: «Дайте срок, погодите, вот Дмитрий Иваныч придет, – сымет осаду». Как же, дожидайся! Улита едет, когда-то будет.
Осень уж настала, и так подошло, не то что меньшим людям, а самым что ни есть лучшим пришло хоть помирать. Многие выбрались из города тихим манером, улестили стражу, – ну, Шуйский ничего, головы не снес, накормил.
А тут караульные стали говорить, что бог знает что у них там, у Шуйского, задумано. Над Упой чего-то мудруют. Ниже города точно запруду строят,
