вокруг.
Пытали брата рэкетиры,
Сестренка вышла на панель,
А мать, не веря в справедливость,
Пошла прислуживать в отель…
Хохот прервал его.
– Вот вам его гражданские стихи! – воскликнул Кузовков. – Он даже трагедию умудряется превратить в пошлятину.
– Почему сразу – пошлятина? – отбивался Виктор. – Что же, я должен публицистическими штампами писать: «Развалили великую, процветающую страну, демонтировали социализм, растлили, ввергли в нищету население»? Почему вы не смеетесь, когда читаете у Некрасова: «Там били женщину кнутом, крестьянку молодую»? А ведь можно все это произнести со сладострастной интонацией, и будет совершенно другой эффект! Вы мою «Прощальную» воспринимаете в ерническом духе, а между прочим, есть такой жанр – жалостливые песни. Возьмите, например: «Неужели мамка не узнает своего родимого сынка? В юности меня ты провожала, ой, мамка, мамка, а теперь встречаешь старика!»
– Никаких жалостливых песен у русского народа нет. Есть грустные, есть печальные, а жалостливых нет. Потому что их любят главным образом жестокие люди. Все эти «Неужели мамка не узнает…» и «Постой, паровоз, не стучите, колеса…» придумали уголовники, преимущественно одесского происхождения.
– Но народ же их поет!
– Народ и твои поет, – с усмешкой отпарировал Кузовков. – «Пускай на прощанье споет Лео Сейер: “Уедем отсюда со мной в СССР!”» А еще он поет: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!» Когда перестанут эту дрянь крутить день и ночь напролет, так народ о ней сразу забудет. Через три дня, как твои песни изымут из репертуара, люди, прочитав твое диковинное имя, будут спрашивать себя: «А кто это был такой?»
– И «Когда осыпаются липы» забудут?
– Может, и не забудут. Но будут предпочитать твоим липам «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…»
– А вот давай у молодежи спросим! – Лупанарэ повернулся к Катерине. – Скажите, Катенька, что вам больше нравится: мои «Когда осыпаются липы» или в «В прифронтовом лесу» Исаковского?
– Мне больше нравится Валерий Меладзе, – серьезно ответила Катя.
– Понял? – кивнул Кузовков. – Таких песенок слишком много, чтобы какие-то из них нравились больше или меньше.
– Между прочим, не у всякого поэта берут стихи для песен. У тебя, например, не берут.
Витя попал в точку. Это было больное место Кузовкова.
– Да я бы повесился, если бы эти эстрадные уроды их брали! – закричал Андрей, но возмущение его было слишком бурным, чтобы походить на правду.
– Да? А Рубцов бы повесился, если бы услышал «Я буду долго гнать велосипед…» в исполнении Барыкина?
– Отдельные удачи дела не меняют! Поп-музыка уродует поэзию!
Лупанарэ пробурчал что-то себе под нос типа: «Если есть что уродовать», – но высказывать все, что думал о стихах Кузовкова, он не решался, рассчитывая на небольшой, но верный приработок в «Секретных расследованиях».
– Когда ты умрешь, – продолжал Андрей, – тебя будут в аду не в кипящем масле варить. Тебе в течение нескольких тысяч лет будут петь твои же песни. Или читать твоего «Баркова» и «Римские лупанарии» – без перерыва. И вот тогда ты поймешь, поэзия это или не поэзия.
– А тебе что будут читать? – спросил Витя, на которого, судя по выражению лица, все же произвела впечатление эта мистическая метафора.
– Ему ничего не будут читать, – весело сказал Звонарев. – Ибо именно он будет читать тебе. Такое выйдет от Бога Кузовкову послушание, вроде как чересчур принципиальному козаку Ивану из «Страшной мести» Гоголя.
Андрей засмеялся, Лупанарэ тоже. Звонаревская шутка несколько разрядила напряженность между ними. Заговорили о другом, а Витя, по своему обыкновению и согласно творческой репутации, стал клеиться к Катерине, предлагая ей «махнуть на машине в какое-нибудь приличное место».
– А потом махнуть к вам, – понимающе, как взрослая женщина, заулыбалась Катя. – Давайте! Но стоить это вам будет очень дорого.
На Лупанарэ такие разговоры действовали отрезвляюще, даже если он понимал, что собеседница шутит. Он, как гусар из анекдота, никогда не платил дамам денег, хотя и охотно угощал.
Пирушка закончилась, а Звонарев поймал себя на мысли, что не хочет уходить. Куда идти – домой, к Наталье? Сколько раз он проклинал работу в «Секретных расследованиях», но если бы ее не было, он не высидел бы в тягостной домашней обстановке и трех дней кряду.
Заперли офис, спустились вниз. Лупанарэ укатил в своей забрызганной грязью «Таврии», а Кузовков – в черной «Волге» еще советского производства (он не боялся водить выпивши), прихватив Платоныча. Звонареву и Кате надо было в другую сторону, и они пошли пешком к метро.
Алексей обычно болтал с женщинами, выпивая или похмеляясь, а непосредственно во хмелю предпочитал размышлять наедине с самим собой. Поэтому, покосившись на нарядную Катю, Звонарев сказал:
– Зачем тебе в таком платье тащиться рядом с пугалом вроде меня? – он указал на свои пузырящиеся на коленях джинсы и «разгрузочный» жилет. – Люди будут смеяться. Так что беги вперед, я не обижусь.
На самом деле ему было все равно, что думает о его наряде Катя, просто не хотелось идти с ней и натянуто молчать. Как это Лупанарэ и в сорок лет заливается с бабами соловьем, точно в двадцать?
– А что такого? – удивилась Катя. – Я слышала, что женщина всегда должна быть одета лучше, чем мужчина. Конечно, жалко, что весь мой наряд пригодился лишь для ублажения этого толстого Липского. Да еще и пришлось его уродовать! Надо было все-таки пойти в кафе с этим твоим приятелем с маслеными глазами. Кстати, а почему ты меня никогда никуда не приглашаешь?
Это было не совсем так: однажды они ходили в пивной бар, а однажды даже переспали (если так можно назвать беспорядочный и торопливый секс в Катином подъезде), но вскоре у Катерины появился парень, юный, но уже лысеющий, который встречал ее после работы, и потому Звонарев не возобновлял ухаживаний, не желая никого, даже этого довольно безмозглого, судя по выражению бараньих глаз, молодого человека заставлять испытывать то, что испытывал он, уже немолодой супруг-рогоносец.
– Мне это тоже будет дорого стоить? – осведомился Алексей, мельком глянув ей в глаза: шутит или нет?
– Дурак! – без улыбки ответила она.
– А как же твой э-э-э… жених, или кто он тебе?
– Мне он именно «э-э-э» и больше никто. Я велела ему месяц не показываться на глаза. А кроме того, мне больше нравятся зрелые мужчины, чем сверстники. Они видят в тебе не только женщину, но и человека.
«Когда это ты почувствовала со мной себя человеком? В подъезде, что ли?» – подумал он и сказал:
– Катерина, давай начистоту. Я, как ты справедливо заметила, человек зрелый и оттого уставший. Поэтому, извини, спрошу прямо: ты что, не против возобновить нашу мимолетную связь?
Катя покраснела, отвернулась.
