цилиндрической формы примерно в фут длиной, тонкие и заостренные с одного конца. С тупого конца он приклеил круглые кусочки пробки от винной бутылки. Марк и плотник смастерили вязальные спицы.
Женщины уставились на них и рассмеялись.
— Так вот чем вы занимались! — сказала Дженни. — Ловко!
Несколько недель женщины с утра до вечера занимались делом, усердно вязали, кроили и шили хлопковые распашонки. К своему удивлению, Дженни обнаружила, что у нее талант вязать пинетки; связала она и разноцветное одеяло, а Кармен занималась маленькими вязаными кофточками и платьицами. Что до Марка с плотником, те спицами не ограничились и вскоре вручили Кармен набор маленьких деревянных пуговок, отполированных до гладкости, а позже — колыбельку для малыша. Время летело под такт мелькающих вязальных спиц, и не успели они оглянуться, как закончился март. Снег в лагере почти растаял; начался паводок. Скоро уровень воды в горных реках должен был снизиться, а путь к их убежищу — открыться; тогда им снова будет грозить опасность.
Несмотря на ясные теплые дни, по ночам по-прежнему ударяли морозы. Поскольку снег еще не стаял полностью, возникла новая угроза. Однажды Кармен, которой по всем признакам оставалось недолго до родов, поскользнулась на льду и упала. Несколько часов она мучилась от болей, но преждевременные роды, к счастью, не начались. И не одна Кармен была этому рада: Дженни, главная претендентка на роль акушерки, засомневалась, по плечу ли ей эта задача.
* * *
Став Дотти Мэллой, Дотти Фишер вскоре поняла, что супружеская жизнь и супружеское счастье — отнюдь не одно и то же. Ужасное прозрение случилось меньше чем через неделю после краткого медового месяца. Дэнни все время на что-то злился, но на что или на кого — Дотти не понимала. Зато поняла, что муж ее привык срывать злость на том, кто первый подвернется под руку. К сожалению, первой обычно подворачивалась она.
Вскоре их крошечное бунгало на овцеводческой станции превратилось из дома в тюрьму. Станция была большой, но хозяева там не жили. Они приезжали лишь раз в год, а остальное время наслаждались светской жизнью в Мельбурне. Дэнни оставался за главного и присматривал за большим стадом овец; лишь раз в году стригали на время освобождали его от обязанностей. Его бунгало — тюрьма Дотти — было ничем не лучше одиночной камеры.
Иногда Дэнни даже не разрешал ей сопровождать его в еженедельных поездках в город. Этих дней она боялась как огня; Дэнни всегда возвращался пьяным, от него пахло спиртным, духами и другими менее приятными ароматами, свидетельствовавшими о том, что он был с женщиной и их общение не ограничилось приятной беседой. Иногда он бросался с притязаниями на Дотти, но объятия, которых она раньше так ждала, превратились в гротескную пародию на самих себя — грубое и примитивное удовлетворение инстинкта. Дотти знала, что для него она лишь средство избавления от похоти. На ее месте могла бы быть любая; она просто всегда находилась под рукой, в этом и была ее привлекательность.
Воскресным утром Дотти почти всегда просыпалась в синяках — то было свидетельство, что Дэнни хорошо провел вечер субботы. Она ничего не делала, чтобы их заслужить; хватало одного неосторожного слова, иногда и взгляда. В один из редких визитов в город ее синяки заметила Луиза Финнеган. Расспросила, и Дотти совершила роковую ошибку, рассказав ей правду. Луиза передала все мужу, а тот, думая, что поступает в лучших интересах Дотти, вызвал Дэнни на разговор.
А Мэллой злился потому, что ему казалось, что его одурачили и заманили в ловушку. Он-то считал, что женитьба на Дотти обеспечит ему безбедную жизнь. Но не знал об условиях, прописанных в завещании ее отца. Ослепленный близостью богатства, он даже не подумал поинтересоваться и узнал о завещании уже после свадьбы.
Он пришел к Патрику Финнегану к требованием выделить ему денег на «необходимые нужды», главной из которых было спиртное. И узнал ужасную правду, которую Патрик, презиравший Мэллоя и не доверявший ему, с удовлетворением ему сообщил. Когда же Луиза донесла о синяках Дотти, он вовсе не стал таиться.
— Ты не получишь от меня ни пенни, — сказал он Мэллою. — Я ее опекун и полностью распоряжаюсь ее финансами. Если думаешь, что я дам деньги такому никчемному пьянице, как ты, чтобы ты потратил их на выпивку и шлюх, ты ошибаешься.
— И долго ты будешь ими распоряжаться? — От ярости у Мэллоя покраснело в глазах.
— Вечно. В завещании отца Дотти есть пункт, согласно которому я и другие попечители имеют право удерживать даже проценты от ее состояния ад инфинитум[29]. — Патрик с отвращением взглянул на Мэллоя и презрительно добавил: — Это значит «нет смысла больше спрашивать». Не утруждайся и не смотри в словаре.
Однако после этого разговора и замечания Финнегана по поводу синяков жизнь Дотти стала совсем невыносимой. Побои участились и ожесточились, а в город Дотти больше не приезжала; увы, исход оказался совсем не таким, как надеялись Патрик и Луиза.
У Дотти не было даже ребенка, чтобы отвлечься и окружить его любовью; никого, кто помог бы скоротать унылые, нескончаемые одинокие часы и дни. Узнав правду о нраве Мэллоя, Дотти боялась забеременеть. Впрочем, это было маловероятно, так как Мэллой практически не прикасался к ней, разве что кулаками, а иногда и сапогами, и ремнем.
Как она ни старалась, ему было не угодить. А Дотти старалась. Уж в чем нельзя было ее упрекнуть, так в отсутствии старания. Она никогда в жизни так не старалась, но все без толку. Что бы она ни говорила, что бы ни делала, Дэнни оставался недоволен. Если Дотти пыталась навести уют в бунгало, он высмеивал ее — мол, хочет воссоздать былую роскошь, к которой привыкла. Если пыталась готовить, он заявлял, что блюдо недожарено, пережарено, не имеет вкуса или он хотел другое. А если бунтовала и отказывалась готовить, бил и заявлял, что это ей вместо десерта за то, что была ленивой потаскухой.
Глава тридцать шестая
Ангелина Рокка совершенно верно угадала планы Люка Фишера на будущее. Он отправился в Сидней и там наслаждался светской жизнью на полную катушку. Молодому, красивому, богатому и обаятельному парню нетрудно было найти себе спутницу для приятного времяпровождения в городе.
На Новый год он уехал в Париж и вскоре обнаружил, что в Европе холостой молодой богатый австралиец притягивает к себе женщин как магнитом, причем как респектабельных дам, так и не очень. Ему нравились обе категории, хотя вторая, пожалуй, меньше.
Его познакомили с бразильянкой старше него на три года. В шестнадцать лет Рамона вышла замуж за сорокасемилетнего
