совместность — как только свидевшиеся друзья — в непрерывности беседы и ходьбы — часами — летами — всё вверх, всё вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не пересыхала — он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова»[166].
К этому времени Коктебель уже был заселен дачниками. Своеобразная фигура Волошина была всем знакома. Он носил длинную ниже колен блузу, про которую сам говорил, что это рубаха византийского (то есть исконно русского) покроя. Поэт всегда ходил босиком и с палкой в руках. Столичные дамы гадали, есть ли у него под рубахой штаны. Волошин отвечал, что штаны имеются, и с усмешкой недоумевал, почему это кого-то может интересовать?
Волошин — равный в ряду крупнейших русских поэтов Серебряного века. Как никто другой, он в своих стихотворениях отобразил жестокие революционные будни. Его поэзия — мрачная летопись эпохи. В Крыму Волошин стал легендарной фигурой. После Брестского мира полуостров был оккупирован немцами, затем у власти здесь оказались местные большевики, но через год Крым был занят армией Врангеля и стал последним оплотом Белого движения. Волошин всеми силами и небезуспешно пытался встать «над схваткой», не делая различия между большевиками и добровольцами, ибо для него они были одинаково русские люди. Неудивительно, что в агитационных листовках и тех и других он читал собственные стихи; но и его имя попадало в расстрельные списки тех и других:
В недавние трагические годы Усобица и голод и война, Крестя мечом и пламенем народы, Весь древний Ужас подняли со дна. В те дни мой дом — слепой и запустелый — Хранил права убежища, как храм, И растворялся только беглецам, Скрывавшимся от петли и расстрела. И красный вождь, и белый офицер — Фанатики непримиримых вер — Искали здесь под кровлею поэта Убежища, защиты и совета. Я ж делал всё, чтоб братьям помешать Себя — губить, друг друга — истреблять, И сам читал — в одном столбце с другими В кровавых списках собственное имя.
Эти строки из программного стихотворения Волошина «Дом поэта», где он подводит итоги своего мучительного опыта. Волошин держал свои двери открытыми для всех, и судьба была к нему благосклонна.
Но в эти дни доносов и тревог Счастливый жребий дом мой не оставил: Ни власть не отняла, ни враг не сжег, Ни предал друг, грабитель не ограбил.
Однако всечеловечность Волошина оказалась чуждой и даже враждебной новой власти. Его стихи не просто замалчивались; распространение их списков грозило ГУЛАГом. Но поэт оставался верен себе:
Мои ж уста давно замкнуты… Пусть! Почетней быть твердимым наизусть И списываться тайно и украдкой, При жизни быть не книгой, а тетрадкой. И ты, и я — мы все имели честь «Мир посетить в минуты роковые» И стать грустней и зорче, чем мы есть. Я не изгой, а пасынок России. Я в эти дни ее немой укор. И сам избрал пустынный сей затвор Землею добровольного изгнанья, Чтоб в годы лжи, падений и разрух В уединеньи выплавить свой дух И выстрадать великое познанье.
Среди тех, кто обязан Волошину жизнью, был заброшенный в Крым превратностями Гражданской войны О. Мандельштам. Его арестовала врангелевская контрразведка по доносу — якобы Мандельштам сотрудник Чека. Волошин одним из первых пришел ему на помощь — и это несмотря на то, что поэты далеко не были друзьями; капризный и неуживчивый Мандельштам умел с легкостью со всеми портить отношения. В заявлении начальнику политического розыска Волошин писал, что, во-первых, Мандельштам — один из выдающихся современных русских поэтов, а, во-вторых, что он человек крайне легкомысленный и «никакими политическими убеждениями не страдающий»; следовательно, «обвинение его в большевизме, в партийной работе — есть абсурд»[167]. В контрразведку письмо передал сосед Волошина по Коктебелю другой знаменитый дачник В. В. Вересаев, имевший статус живого классика. Их энергичное заступничество возымело действие. Мандельштам получил свободу.
Сразу после установления в Крыму советской власти Волошин превратил свой «дом поэта» в своего рода бесплатный летний приют для литераторов и художников. Гости мгновенно потянулись в Коктебель из Москвы и Петрограда. Временами их число доходило до трехсот. Жили своеобразной творческой коммуной вскладчину, что представлялось само собой разумеющимся при всеобщей разрухе и «немыслимом быте» (слова Б. Пастернака). В саду около умывальника к дереву был прибит деревянный ящик — и туда каждый опускал деньги — сколько мог. Всех Волошин встречал со спокойствием и доброжелательностью, а эти качества казались навсегда исчезнувшими в годы Гражданской войны. Главным занятием было чтение стихов и бесконечные разговоры на отвлеченные темы. Приехавшие сразу же заболевали «каменной болезнью» и долгие часы проводили на берегу, надеясь найти либо красный сердолик, либо нечто иное необычное: голубой халцедон или зеленую яшму. Чтобы представить царившую атмосферу, достаточно перечислить самые громкие имена из первых волошинских постояльцев: Е. И. Замятин, К. И. Чуковский, А. Белый, В. Я. Брюсов, А. П. Остроумова-Лебедева, Е. С. Кругликова, К. С. Петров-Водкин, И. Г. Эренбург, В. Я. Шишков, А. Н. Толстой, М. А. Булгаков. Но, конечно, наряду с этими маститыми литераторами и художниками было много молодежи.
Брюсов постоянно возвращался в застольных разговорах к давним оккультным увлечениям. Казалось, что это вовсе не старый поэт, превратившийся на склоне лет в коммуниста, а по-прежнему автор знаменитого «Огненного ангела». Элегантный Замятин резко выделялся в среде беззаботных «волошинцев», не придававших большого значения костюму.
