операции, не было никакой рефлексии по поводу тревог взрослых, подпитывающих и навязывающих эти обязательные гендерные нормы. Не было понимания того, что человек, которому дают имя, может в какой-то момент решить, как его хотят назвать, и как он хочет понимать себя, и даже хочет ли он операции.
Для Мони присвоение пола не было простым актом описания того, что человек видит: присвоенная категория функционировала как предиктор нормальности, если не гарант адаптации. Секс был не естественным фактом, а нормативным идеалом. Однако вместо того, чтобы критиковать жестокость этих норм, Мони взялся за "исправление" и "коррекцию" ненормативных тел с помощью жестоких и отвратительных средств, оставляющих неизгладимые шрамы. Такие процедуры были не только неэтичны, но в некоторых случаях представляли собой преступные деяния, совершенные сексологами и другими медицинскими работниками, пока с помощью интерсексуальных активистов не были приняты новые этические стандарты.
В такое понимание назначения пола было заложено ожидание "счастливой" нормальности, а не самоопределения, и Мани стремился реализовать это ожидание хирургическим путем или изменить первичные половые признаки, чтобы добиться этой реализации. Его практика демонстрирует, как структуры ожидания и психосоциальные страхи встроены в практику назначения пола. Например, современные пренатальные технологии не только направлены на определение пола, но и инициируют набор восклицательных ожиданий до рождения. Предвкушение того, что можно увидеть на экране УЗИ, структурирует наблюдение в рамках перцептивного поля, обрамленного технологией до рождения. ли эти акты наблюдения закладывают основу для последующего лингвистического присвоения пола, как принято считать, или и восприятие, и язык ориентированы заранее, организуя то, как мы можем видеть и какие виды имен или категорий доступны? Если второе, то имеет смысл задаться вопросом о социальном ремесле наблюдения, а также о социальных нормах, регулирующих лингвистическое присвоение. Акт присвоения опирается на историю этих видов практик. Все они действуют в момент первого присвоения, даже если первый такой момент происходит с помощью пренатальных медицинских технологий. Вспомните также вечеринку по случаю "раскрытия пола", которая полна предвкушения и волнения не потому, что раскрывается простой факт, а потому, что может начаться реализация воображаемой гендерной жизни в соответствии с предвзятыми нормами.
Важно, что рассуждения Мони позволяют нам увидеть фантасмагорическую сцену, действующую при распределении по полу, - то, как гендерные нормы стремятся сохранить тревогу по поводу возможности того, что не все изначально принадлежат к одному из них. Использование термина "гендер" было призвано назвать проблему и сформулировать вопрос, а также попытаться решить их с помощью создания социальных идентичностей в соответствии с заранее установленными гендерными нормами. В случае с интерсексуальными младенцами, по его мнению, имела место ошибка или отклонение, несоответствие воспринимаемого тела существующим категориям, которые сами по себе актуализируют нормы развития, позволяющие стать женщиной или мужчиной. Гендер, таким образом, называл проблему несоизмеримости и, по его мнению, - неспособность реализовать родительские, социальные и медицинские ожидания относительно того, каким должен быть пол. В частности, эта морфологическая или хромосомная сложность считается "неудачей" только тогда, когда измеряется фиксированными нормами. Тревога дает нам понять, что Мони четко знал: ничто не гарантирует, что тело будет соответствовать заданному полу или что определение пола приведет к выполнению предписаний гендерных норм. Ибо эта тревога всегда и только существует в связи с ожиданием нормальности, то есть беспокойством о том, будет ли жизнь ребенка успешно развиваться как жизнь дискретного и узнаваемого мужчины или женщины. Вместо того чтобы подавить тревогу родителя и защитить ребенка, вместо того чтобы бросить вызов этим нормам, как это обычно делают современные теоретики гендера, Мани стала принудителем, главным действующим лицом на сцене хирургической жестокости и социального полицейского контроля.
Сегодня кто-то из нас, вслед за Джеком Хальберстамом, может говорить о "квире неудачи" в отношении тех жизненных траекторий, которые не соответствуют социальным ожиданиям. Или же некоторые из нас могут подчеркнуть радикальные "потенциалы", по выражению Хосе Муньоса, раскрывающиеся именно в результате разрушения или отказа от ожиданий гендерной жизни, навязанных нам родительскими, юридическими, психиатрическими и медицинскими властями. Теперь мы можем задаться вопросом, являются ли эти категории необходимыми или исчерпывающими, а затем приступить к созданию своих собственных. Но десятилетия назад, да и сейчас в антигендерном движении, никто не спрашивал, как можно изменить гендерные категории, чтобы приспособить и поддержать жизнь интерсексуального младенца. Нет, младенца нужно было "исправить". Это было и остается этическим провалом. Тело должно было измениться, чтобы поддержать бинарные ожидания, но существование неконформных тел никоим образом не ставило бинарные ожидания под сомнение. Таким образом, присвоение пола служило гендерному регулированию и идее нормальности, связанной с гетеронормативными представлениями о семье и репродукции. И хотя хирургическая практика, подобная практике Мони, к счастью, больше не принимается во многих местах, эти же идеи, страхи и ожидания питают современные реакции против гендерной теории, трансфеминизма и интерсексуального активизма.
Какими бы ужасными ни были практики Мони, он предложил полезную идею, даже если затем поставил ее на службу порочному социальному конформизму. Гендер назвал проблему, возникающую из-за несоответствия между телами и присвоением пола, что означает, что присвоение пола не только и не всегда описывает существующую реальность пола. Гендер в этом контексте возник не как идентичность, а как проблема, направленная на устранение этого разрыва, проект по преодолению этого разрыва и завершение процесса, когда гендер достигнут или достигнут. Таким образом, гендер возник как слово, описывающее эту самую трудность в определении пола, устанавливающее присвоение пола как социальную практику. В этом смысле гендер дал название различным медицинским и юридическим практикам, связанным с исследованием и выполнением присвоения. В каком-то смысле сексологи того времени уловили нечто, что позже уточнила Джоан В. Скотт. Гендер - это не существительное, а структура для
критически мыслить о том, как смыслы половых тел производятся по отношению друг к другу, как эти смыслы развертываются и изменяются [выделено мной]. В центре внимания должны быть не роли, отведенные женщинам и мужчинам, а само конструирование половых различий.
Мони - совсем не модель, поскольку он стремился закрыть этот открытый вопрос, навязав новую грамматическую функцию, которая позволила бы гендеру переместиться в форму существительного, закрепив гендер как онтологический эффект хирургического или психиатрического лечения. Для Мони присвоение пола привело к протоколам нормализации, которые включали нежелательные операции для младенцев и отказ от консультаций с родителями по поводу того, какие операции должны быть сделаны их детям во имя нормализации. Как мы также знаем, некоторые из этих операций на интерсексуальных детях оставляли их без способности к сексуальному удовольствию или оргазму. И снова стоит повторить: для Мони и многих других людей видимость гендерной нормальности в угоду социальному конформизму была важнее, чем настоящая
