и будущая сексуальная жизнь интерсексуальных детей. Он представлял, что быть полноценным в жизни означает соответствовать социальным ожиданиям, не принимая во внимание счастье, которое приходит с созданием новых способов осуществления гендера, исторических изменений в способах проживания и наименования гендера или воплощенной жизни, которая остается неописуемой в любой практике наименования.
Некоторые люди утверждают, что если гендер имеет такое гнусное начало в сексологии (несмотря на его более раннюю грамматическую историю), то мы должны отказаться от гендера вообще. Этот аргумент выдвигают некоторые транс-эксклюзионистские феминистки, утверждающие, что транс-идентичность и гендер являются лишь следствием этих практик и поэтому должны быть противопоставлены. Это также аргумент, представленный Габриэле Куби, энтузиасткой движения антигендерной идеологии правых в Германии, как убедительно показала Ева фон Редекер. Куби идентифицирует "гендер" как грядущий тоталитаризм, как будто это социальный проект контроля, а не свободы. Ее карикатуры на правых не так уж сильно отличаются от обвинений транс-исключителей в том, что гендерная теория остается укорененной в жестокости Денег. Транс-исключительная версия против гендера, однако, предполагает, что если Мони поддерживала социальную инженерию в "создании" гендера, то все теории, которые считают гендер социально сконструированным, виновны по ассоциации. Но в этом случае не учитывается, как гендерные исследования отвергли Мани, социальную инженерию и навязанные им обязательные нормы. Действительно, те, кто утверждает, что с гендером связаны только две жизненные траектории, те, кто настаивает на диморфизме любой ценой, на самом деле ближе к Мони, чем любой современный гендерный теоретик.
Я понимаю причины осуждения Мони и безоговорочно осуждаю его корректирующие операции и жестокие нормы. Другие ученые утверждают, что его работы, взятые в целом, не следует рассматривать ни как полностью гнусные, ни как освободительные. Подобные колебания, на мой взгляд, представляют собой моральную неспособность осудить жестокость его процедур. Однако реже признают, что он открыл теоретическую базу, которую не смог реализовать. Проще говоря, гендер называет потенциальную несоизмеримость тел с их категориями. Мы должны продолжать осуждать тактику Мони по насильственному выравниванию, навязываемую интерсексуальным детям, но при этом использовать этот важнейший момент из его работы, чтобы переосмыслить назначение и изменение пола. В сущности, наша обязанность состоит в том, чтобы использовать это понимание в том направлении, в котором он сам не пошел.
На каждом этапе этого процесса становления гендера существует постоянная несоизмеримость между живым телом и категорией, под которой оно должно быть понято. Мони стремилась преодолеть эту несоизмеримость, представляя ее как исключение, а не правило. Но что, если несоизмеримость, столь специфическая, как в случае с интерсексуалами, является также более общей структурой гендера, устанавливая таким образом преемственность между нормативными и ненормативными формами гендера? Разрыв между воспринимаемым или проживаемым телом и преобладающими социальными нормами никогда не может быть полностью закрыт, поэтому даже тем, кто с радостью принимает свой пол, присвоенный при рождении, все равно приходится выполнять перформативную работу, чтобы воплотить это присвоение в социальной жизни. Полы не просто присваиваются. Они должны быть реализованы, или предприняты, или сделаны, и ни один акт выполнения не обеспечивает сделку. Достиг ли я наконец того пола, которым стремился стать, или же становление - это название игры, временность самого пола?
Что мы можем взять у Мони и обратить в более эмансипационные цели, так это представление о том, что гендер вводит несоизмеримость тел с присвоенными категориями. Мони считал, что он "исправляет" исключительные случаи, но в данном случае исключение не отличается от нормы, по крайней мере, в одном ключевом отношении: присвоение пола стремится прикрыть возможность того, что тела могут не соответствовать тому, как их классифицируют.
Различие между полом и гендером, предложенное Мони, сильно отличалось от того, что было сформулировано десятилетие спустя феминистскими антропологами, историками и социологами. Если для Мони жизнь человека представлялась как управляемый целью процесс, который в идеале должен выражать или реализовывать гендерные идеалы, приравнивая адаптацию к социальным нормам к индивидуальному "счастью". То для феминисток в антропологии и истории, которые развивали идею гендера как часть феминизма, именно оспаривание норм, ограничивающих жизнь женщин, должно было быть раскрыто и изменено, чтобы женщины процветали и чтобы их труд был должным образом признан и вознагражден. Разрыв между полом и гендером должен был обеспечить обещание преобразований, но, как мы увидим, он создал новые проблемы. Тем не менее, вызов ожиданиям гендерной жизни стал возможен, когда гендер и требования нормальности, которые определяли его "развитие", перестали ограничиваться естественными законами или биологическими императивами. Для женщин не стало единой цели в жизни, и неспособность приспособиться к ожиданиям уступила место их большему равенству и свободе. Гендер породил новые формы феминистской критики и новые горизонты социальных преобразований, включая трансформацию родственных связей в направлении квира и трансформацию самой гендерной бинарности. Гендер на протяжении десятилетий был и остается неотъемлемой частью феминизма, включая некоторые радикальные феминистские позиции, которые сейчас отвергаются некоторыми современными его представителями. Искажение истории и перспектив феминизма заключается в том, что феминизм противопоставляется гендеру.
Глава 8. Природа / Культура. На пути к совместному строительству
Еще в 1974 году Шерри Ортнер поставила ключевой вопрос в названии своего известного эссе "Относится ли женщина к мужчине, как природа к культуре?". По ее мнению, в то время почти в каждой культуре женщины считались ближе к природе, а мужчины, как правило, чаще ассоциировались с культурой. Таким образом, эти сферы жизни, природа и культура, гендерно различаются. В то же время Ортнер принял мягкую марксистскую точку зрения, согласно которой культура определяется ее способностью преобразовывать то, что дано в природе. Эта точка зрения, согласно которой культура определяется своей преобразующей активностью, а природа выступает в качестве данного объекта, который должен быть преобразован культурой, сегодня уже не актуальна. Она представляет собой благонамеренную, но контрэкологическую точку зрения, отрицающую динамизм, агентность и трансформационные процессы в природе. Хотя Ортнер стремилась преодолеть ассоциацию женщин с природой, она не пыталась преодолеть идею о том, что природа - это совокупность данностей, которые поддаются человеческому труду, чтобы быть преобразованными в нечто значимое. Ортнер утверждала, что эта ассоциация женщин с природой создает проблематичное обоснование для утверждения, что женщины являются или должны быть матерями, потому что это их естественная функция, или что они должны быть ограничены домашней сферой и репродуктивным трудом. В итоге она утверждает, что "вся эта схема является скорее конструкцией культуры, чем данностью природы", и призывает женщин к полноценному участию в "трансценденции" природы, подразумеваемой социальной деятельностью в рамках культуры. Хотя Ортнер отвергает биологический детерминизм, она оставляет "природу" в качестве безжизненной данности, которую в антропоцене мы справедливо подозреваем как плохую конструкцию, поскольку она привилегирует господство и трансцендентность человека
